Гном. Трилогия

Шуваев Александр

Серьезность положения видна хотя бы из того, что после взятия Выборга утром 27 июня в Хельсинки поспешно прибыл сам Кейтель. Начальника ОКВ прислал Фюрер, но он и сам был предельно встревожен: Финляндия приковывала к себе почти полумиллионную группировку сухопутных войск Красной Армии, две воздушных армии, два отдельных воздушных корпуса, и весьма солидные силы флота[36] вместе с флотской же авиацией… Веская, надо сказать, гиря. Если эти силы будут брошены в бой против самой Германии, на территории собственно Рейха, это может критически осложнить положение. Тем более, по всему выходило, что это достаточно боеспособные войска. Надо сказать, НЕОЖИДАННО боеспособные. Финляндию надо было любой ценой удержать от выхода из войны. Любой.

За два предыдущих дня произошло многое. Можно даже сказать, слишком многое.

После взятия Выборга в очередной раз активизировались социал-демократы, а уже второе за несколько дней выступление Рюти с обычной его платформой, – борьба до победного конца, упорные усилия на фронте, стратегический союз с Германией, было принято не то, что плохо, а прямо-таки неприлично. Маннергейм никогда прежде не видел, чтобы финны вели себя подобным образом. Свист и выкрики начались еще до начала выступления, когда президент только появился на трибуне, но после начала выступления, выкрики переросли в сплошной рев. Выступающий уже через две минуты, после нескольких неудачных попыток приступить, был вынужден замолчать. Барону показалось даже, вот начни он упорствовать, дело могло дойти до того, что его попросту стащили бы с трибуны. Маннергейм считал президента ярчайшим, типичнейшим представителем финской нации и финского национального характера со всеми его неоспоримыми достоинствами и существенными недостатками. Спустя четверть часа, трезво оценив обстановку, он подал в отставку, мотивировав свой поступок тем, что полностью сохраняет верность своим взглядам, но, очевидно, совершил фатальную ошибку, определяя политику нации и больше не может считаться ее лидером. Заявление это огласил спикер, а несколько опомнившиеся депутаты сейма а кратчайшие сроки выдвинули и приняли кандидатуру самого популярного, самого влиятельного, самого опытного политика Финляндии. Его, барона Маннергейма. А уже сегодня, в новом качестве, ему приходится давать аудиенцию Кейтелю. По всему, предстоял чуть ли не самый тяжелый разговор в его жизни. Барон превосходно понимал, что нынешний разговор с Кейтелем, по сути, есть не что иное, как разговор с самим Гитлером. Зная, зачем приехал немец, зная, какие доводы будет приводить, он почти не слушал его. Изредка тренированное ухо выделяло из потока демагогии и дипломатического словоблудия то, что имело некоторый практический смысл. Надо же. Пошли на то, что выделили в помощь союзникам полнокровную 122-ю пехотную дивизию, усиленную бригадой штурмовых орудий. Это называется, от себя оторвали, потому что нет у них сейчас лишних дивизий. В любом случае это было достойно реакции. Хотя бы такой.

– Господин фельдмаршал – минимальная группировка, способная хоть как-то изменить общую ситуацию, это пять-шесть дивизий. Полнокровный корпус. Но мы, разумеется, благодарны за любую помощь, так как понимаем всю глубину и масштаб ваших затруднений…

– Господин барон, уверяю вас, они носят сугубо временный характер. Каждый день, каждый час вашего доблестного сопротивления приближает нашу общую победу. Несколько дней упорного сопротивления и мы, вполне возможно, преодолеем кризис, так что "иванам" вообще станет не до вас…

– Прочтите.

– Что это?

– А это донесение от командующего VI армейским корпусом.

– Я не владею, – раздраженно проговорил Кейтель, – финским. Что там у него?

– Извините, позабыл. Здесь сообщается, как отряд противника численностью до двух отделений скрытно форсировал Свирь, обратив в бегство и частично истребив до роты наших войск, захватил плацдарм на северном берегу реки, и обеспечил его оборону на время создания стационарной переправы.

– Старший лейтенант Кирьянов!

– Я!

– Вот что, Кирьянов, задание свое ты знаешь. А теперь о том, чего ты не знаешь. Выполнишь, – получишь Героя. И, может быть, не один только ты. Знаешь, почему обещаю так уверенно? Товарищ Берия гарантировал. Ему надо, чтобы и наши получили "Героя" за подвиг в бою. Чтоб не только армейцы, значит. Но ты понял: либо заслужил "Героя", либо геройски пал. Не сделаешь, – живым лучше даже не возвращайся…

Короткий удар артиллерии по переднему краю, как обычно. Как обычно, в половине четвертого утра, очень условного в это время года. Поначалу – да, позиции проходили по самому краю обрывистого берега. И по нему регулярно проводили артналеты. Иногда несколько раз в сутки, но в три-четыре

часа "утра" – обязательно. И, несколько раз в неделю, от южного берега отчаливали лодки, густо набитые десантом грубых чучел, обряженных в рванину советской формы. Финны это знали, но стрелять все равно приходилось, потому что однажды могут приплыть вовсе не манекены. По обнаружившим себя позициям били прямой наводкой. Гранатами из "ЗиС-2М". Точность "кобры" была такой, что даже пошли на выпуск 57-мм гранаты для нее. При абсолютной невозможности выиграть артиллерийскую дуэль, потери финской стороны были таковы, что оборонительный рубеж перенесли подальше от очевидного, вроде бы, края обрыва.

Узкие, глубокие, идущие зигзагом щели теперь копали заново каждый день: метрах в ста-ста пятидесяти позади основной позиции. Адова работа, если вспомнить, что из себя представляет большая часть финской почвы, но по-другому на этой войне нельзя: увидят и накроют из орудий. Кое-кому не помогала и эта мера, и снаряды все равно находили их. рыть щели слишком далеко тоже не годилось, потому что рано или поздно русские могли начать штурм. Когда земля прекратила вздрагивать и подпрыгивать, когда песок прекратил сыпаться на голову и за шиворот скорчившегося в узкой, как прижизненная могила щели Тойво Меття, он поднял голову. вытряхнул песок из оглохших от дикого грохота ушей, и выбрался наружу.

По обе стороны, точно так же тряся головами выбирались товарищи, наскоро осматривали карабины, полусогнувшись, спешили к оставленным траншеям. Он, с самого начала бывший подальше от траншеи и поэтому, хоть и поспешал, но бежал все-таки в задних рядах. Что-то было не так. Полуоглохшие уши все-таки разобрали заполошные крики стук пулеметов и беспорядочную стрельбу там, впереди. Одного из трех пулеметчиков, по жребию, оставляли даже на время самых сильных обстрелов, и, по-видимому, они-таки увидели что-то там, на поле между позициями и рекой. Он не добежал, не успел добежать, когда с чудовищным режущим визгом по полю хлестнула дымно-огненная, черно-багровая плеть. Доставая до траншей и даже перехлестывая через них, от самой реки встала стена огня и пыли. И не одна, таких было много, они будто нарезали поле на узкие ломти. Удар был такой, что земля, вздрогнув, ударив Тойво по ногам будто бы вырвалась из-под него, опрокинув на спину. В памяти навсегда отпечаталась дикая картина: летящая на него спиной вперед, с растопыренными руками и ногами, фигура товарища.

Ему казалось, что он движется медленно-медленно, что движениями управляет не его, а чья-то чужая воля, но только он вскочил, будто подброшенный пружиной, и быстро-быстро, как ящерица в траве, пробежал оставшиеся до траншеи метры и юркнул в нее. Муштра и привычка пока что пересилили действие шока. Кое-то из товарищей тоже был здесь, и многие стреляли куда-то, он пока не видел – куда, потому что перед траншеями, затягивая поле, не желая оседать, колыхалась, клубилась, густо воняла взрывчаткой смесь дыма, пыли и слоистого утреннего тумана. Через какие-то мгновения и он начал видеть что-то, какое-то движение. Темные, смутные фигуры скользили, пропадали и снова появлялись, и нельзя было поручиться, есть там кто-нибудь, или живой, или это только причудливая игра теней в тумане.

И в тот же миг, словно для того, чтобы развеять его сомнения, над самой его головой, низко-низко пронесся целый рой пуль. Одна из них звонко щелкнула по шлему Калево, старого товарища и земляка, злобно взвизгнула, рикошетируя. Приятель тоже взвизгнул и, прикрыв голову руками, упал на дно окопа. Похоже, он решил, что ему хватит, и он больше не хочет ничего, даже защищать свою жизнь. Но, так это или нет, а голову было поднять практически невозможно, и кто-то уже, схватившись за лицо, падал, оседал в траншее.

Смутные фигуры становились все отчетливее, товарищи стреляли и он стрелял, но только они все время скользили влево и он никак не мог прицелиться, и только мычал от напряжения, ловя нападющих в прицел. А когда успевал, фигура падала, будто ныряя в слой дымки за миг до выстрела. А на то, чтоб сообразить, толком приготовиться, не было времени, потому что по верхнему краю бруствера. впритирку, стригли струи пуль, и попадали не так уж редко. Ничего не выходило и у пулеметчиков, слишком, неестественно редкой оказалась цепь нападающих, их приходилось выцеливать поодиночке, ну а они – умудрились прижать и пулеметчиков.