Гномон
Шрифт:
Снаружи ее тоскливо ждет одинокий электрорикша. Стоит ей переступить порог, он срывается с места и катится с ней так решительно, что Нейт вздрагивает. Скрип тормозов, и Свидетель просит прощения за то, что напугал ее. Велюровое сиденье подогревается, и в дороге ее почти не трясет. Нейт решает, что нужно отложить запись допроса Хантер на завтра и хорошенько выспаться, наконец отдохнуть. Подъем по лестнице кажется бесконечным и отнимает остатки сил. Все тело болит. Нет, никакой работы сегодня. Просто выспаться.
История вновь начинается, как только она садится на кровать, и Нейт ныряет в нее так, словно весь день изнывала от жажды и лишь теперь нашла воду.
Другой набор цветов
Снаружи что-то полыхнуло — ярко,
Кстати, мы все лежим на полу: я, моя внучка Энни и Колсон, волшебный эльф-рукодельник, который, похоже, стал ее любовником. Или не стал. Я смеюсь, потому что мы живы, потому что взрывостойкие стекла были моим капризом, приступом безумия при ремонте. Я отложил себе запас, когда мы их устанавливали на химическом заводе в Ройстоне, но в последнюю минуту заказчики внесли правки в план работ. Я сказал: «Заберу себе». И лично установил по всему дому с некоторой помощью друга-прораба. Когда он спросил зачем, я ответил: «Никогда не знаешь, когда будешь рад получить второй шанс».
Ну теперь-то знаю. Бомба явно не очень большая, но она бы наверняка нас всех погубила, если бы не стекла.
Я звоню в полицию, как положено старикам. По домашнему аналоговому телефону. Понятия не имею, работает он или нет, я ведь ничего не слышу. Интересно, я навсегда оглох? Еще интереснее, если враг — откуда у меня взялись такие враги? — сейчас пытается войти в дом. Тогда ему придется повозиться. Дверь у меня не тоньше стен.
Я жив! Жив — и катитесь ко всем чертям, ублюдки. Теперь что будете делать, а? А? Даже здесь я чувствую волну жара и примесь летучих углеводородов в воздухе. (Запах бензина, если по-простому. Мы, старики, еще и много плохих полицейских сериалов по телевизору смотрим.) Языки пламени за окном. Такие же отблески в других комнатах, и тяжелый выбор: выйти наружу и попасть в руки безликим подонкам или остаться внутри горящего дома. Это их запасной план: стеклянные бутылки, в них тряпки, так можно мой замок превратить в печь, где я зажарюсь до корочки. Я, моя внучка и ее, судя по всему, любовник.
Когда-то давным-давно в Аддис-Абебе я прошел сквозь стены своей темницы и спасся.
Вспомнить бы, как я тогда это сделал.
Я и вообразить не мог, что мое желание чуть больше узнать о современном мире, мире, до которого я умудрился дожить — об Интернете и других чудесах, — вызовет такой переполох. И, честно говоря, «желание» — чересчур сильное слово. Для меня это был лишь повод: я хотел помириться.
Отца Энни — моего сына — зовут Майкл. Эфиопы даже здесь, в Лондоне, обычно придерживаются традиционных имен, но, когда он родился, я был убежден, что мой народ меня изгнал, вычеркнул, попытался убить, так что — милости просим: буду бриттом. И сына моего не будут звать Мулугета Берихун или Мессай Берихун; он будет Майкл Бекеле, и точка. И новое начало. Это была первая из ряда причин, которые заставили его считать меня вредным стариком. Первая и не последняя, так что мы отворачивались друг от друга, а потом мирились много раз за прошедшие годы. Мы ругаемся, потому что Майкл не может уразуметь, что в некоторых небольших и старомодных областях я по-прежнему разбираюсь лучше него; а я никак не могу вбить в свою старую голову, что должен проявлять к нему такое же уважение, какое проявлял бы к другому человеку его возраста и достижений, который не являлся бы моим сыном. Я стараюсь, но где-то в памяти всегда всплывает картинка — вот он стоит голышом над грудой кубиков Лего, его лицо вымазано тушеной фасолью, и он кричит: «Пойст! Пойст! Пойст!» Это он так
Но вернемся к настоящему: мы поссорились. Я даже не помню, какой был формальный повод. Почти все они, по сути, — лишь тени одной тотальной ссоры, которая у нас случилась, когда ему было двадцать. Эта конкретная — мелочь: ежегодное напоминание о наших расхождениях — безвредное, хоть и неприятное.
Я позвонил Майклу на домашний телефон и подчеркнуто не попросил — точнее, не совсем попросил — одобрить мой план. С другой стороны, я не хотел встать между ним и его дочерью, даже так, совсем чуть-чуть. Так что я просто обратился к нему как почетный председатель семейной компании, которой он теперь управляет, и попросил дать мне отпуск, чтобы постичь загадочные бездны компьютерного мира: совершенно деловое и неизбежное первое общение после ссоры. Он давно меня изводил, мол, тебе надо разобраться, хотя, думаю, уже отчаялся чего-то добиться. Майкл подыграл и спросил, не хочу ли я, чтобы он подобрал мне курс. А я ответил да, со временем обязательно, но первые шаги я хотел бы сделать под руководством родного человека, а то вдруг у меня совсем ничего не получится, будет стыдно продолжать. И, не покраснев, спросил: «Как думаешь, Аннабель сможет уделить мне немного времени?»
Майкл засмеялся. Он, разумеется, сразу понял, что я пытаюсь сыграть на его гордости, а заодно предлагаю свою жертву как оливковую ветвь. И то и другое ему понравилось. Такой у нас с ним обычай: ругаться и ссориться, а потом извиняться хитроумными и обходными путями. За последнее время он стал в этом настоящим художником: посадил меня на корпоративном благотворительном обеде рядом с одной, скандально известной актрисой былых десятилетий, с которой у меня когда-то случился короткий и страстный роман. Думаю, он надеялся, что старая любовь вспыхнет вновь; мы пошло хихикали, делились воспоминаниями и выяснили, что оба любим Баха, и ничего больше.
— Конечно, сможет, — сказал Майкл. — Конечно. Она жаловалась, что вы совсем не видитесь. Но ты же понимаешь, что это примерно как попросить Астатке научить тебя играть «Собачий вальс»?
— Но Астатке играет на джазовых барабанах, — возразил я.
— И на вибрафоне, — добавляет Майкл, и я закрываю рот. Не хочу заводиться с Майклом на тему эфио-джаза, и вообще Эфиопии, родины, на которой он никогда не был. До моей Эфиопии уже не добраться: ее смыла река времени, а новая — очередная жаркая африканская страна, во главе которой встали жестокие и злые люди.
— Но она не будет против?
— Не будет, — сказал Майкл — точно как я сам сказал бы на его месте, с полной и незаслуженной уверенностью в том, что он может распоряжаться словом своей дочери. — Но это же Энни. Будет непросто.
Я слегка возмутился. Почувствовал, он ждет, что я выставлю себя старорежимным позорищем. Я так поспешно вытянулся во весь рост и заявил, мол, не сомневаюсь, что смогу одолеть пару непростых задач, что даже не задумался, что именно он имел в виду. Я знал: Аннабель хороша в том, чем занимается, хоть и в общих чертах себе представлял, в чем занятие состоит. Как бы там ни было, Майкл сказал, что нужно позвонить ей самой, и дал мне ее прямой рабочий телефон.
— Убивайся на здоровье, — добавил он. — Будет весело.
Я пообещал так и сделать и втайне поклялся разобраться в извивах цифровой вселенной лучше его за пару месяцев. Мы не соревнуемся с моим сыном. Смысла нет. Я — старик, он — мужчина средних лет. Разве он может что-нибудь сделать лучше меня?
Голос Энни на другом конце провода звучит очень тепло. В дни ее юности я был соучастником ее маленьких бунтов, одобрял и поддерживал новаторские подходы и нетрадиционный ход мысли и, как полагается хорошему дедушке, приносил запретные сладости. Я рисовал для нее картинки — последние тени моей прежней жизни — мультяшных такс, а иногда, в особых случаях, образы из ее кошмаров, которые становились смешными и добрыми благодаря дневному свету и в не меньшей степени — моей уверенности в том, что любой монстр из царства снов может стать верным стражем, если усердно над этим поработать. А потом она уехала, училась в университете, затем — первая работа, вторая; потом она очень много трудилась, чтобы открыть свою первую компанию. Так что шесть лет мы едва кивали друг другу, пусть и очень тепло.