Год Алены
Шрифт:
Главное, чтобы Куня не узнала, что Нина встречалась с Куниными мужчинами. Не надо про другого знать столько… Хорошо, что Алена с Куней, которая оставила ее у себя.
Спасибо детям, своими бедами они не дают нам умереть раньше времени от собственных. Пока их надо спасать…
Явилась Дашка. В слезах. Чтоб дочь плакала? Она мертвела, каменела, но без слез, а тут платочек, сморкание, нос распухший, красный, голос хриплый… Все по правилам: ребенок плачет.
Короче, Митька у нее что-то задумался. Ничего другого, просто задумался… Молчит целыми вечерами, ночью не спит. Она пристает к нему – волнуется
Дашка все свои страхи выразила сразу:
– Я его с Аленой видела.
Как напугалась Нина. Все что угодно…
– Погоди, доча. – Нина старалась говорить спокойно. – Как ты их видела?
– Стояли, разговаривали… Прямо наперебой… Как птицы на ветке.
– Делов, – сказала Нина, а сама вспомнила, как наблюдала их в лад моющих посуду. Можно было тут же успокоить дочь: мол, Алена в положении. Но ничего не сказала Нина, скрывала она от дочери Аленино положение. Во-первых, стыдно. Все-таки куда ни кинь, Нина из другого времени. Во-вторых, Дашкино осуждение на дух слышать не хотела. Вот так была она раздвоена, будучи у Алены и прокурором и адвокатом одновременно.
Вспомнился старый фильм. Там девчушка в одночасье не поступила в институт и не устояла перед московским пижоном, который ее, естественно, бросил. Родился мальчик. Девчушка оказалась честной труженицей, хорошей матерью, и нашелся честный труженик, хороший парень… Люди смотрели фильм и плакали навзрыд. Плакали потому, что все любят счастливые концы в фильмах. Тем более если в тазике для купания стоит ребеночек, весь такой в перепоночках, и девочка-грешница так праведна и так смиренна, что счастье за несчастье ей просто причитается, как сдача в магазине.
И тут вдруг появилась статья в газете из тех, что супротив потока. В ней черным по белому: девица – падшая. И ежели искусство начнет показывать, как хорошие парни, минуя девственниц, будут жениться на грешницах, то грех станет соблазнительным и нестрашным. А вот если бы искусство отразило, как ей, падшей, приходится помыкать горя, если б ей, падшей, хлебнуть в фильме сполна за ту свою дурь, то другие, слабые на любовь девушки очень бы остереглись.
Глупая, недобрая статья, а запомнилась. И почему-то по неведомым законам памяти пришла сейчас. Разве то, что у Нины перед глазами, похоже на тот фильм? Рассказать Алене, та ухохочется: «Я падшая, тетя Нина, падшая! Давайте я это напишу в паспорте». В том-то и дело, все нынче не так… Ту грешницу жалеть надо было, а Алена сама хоть кого пожалеет. И еще неизвестно, кто кому нужнее. Куня – ей, или она – Куне. А может, и Мите?
То, что Алена и Митя где-то там разговаривают, а дома он молчит, все-таки плохо.
Надо все выяснить. И Нина поехала к Куне.
Куня и Алена лепили громадные, как свиные уши, вареники с картошкой. Им было весело, и Нине стало завидно.
– Включайтесь в процесс, – сказала Алена.
– Почему они такие большие?
– Ну, – засмеялась Алена, – вы, тетя Нина, не понимаете смысла вареника. Его же сначала интересно обкусать по кромочке, а уж потом… – И добавила: – Я замуж выйду – ух как буду готовить!
– А что, уже есть за кого? – осторожно спросила Нина.
– Добра! – фыркнула Алена.
– А я тут тебя с нашим Митей
– Где? – прямо глядя ей в глаза, спросила Алена и сама же спасла совсем растерявшуюся Нину: – Не видели вы меня, тетя Нина, не врите. Дашка видела. И настучала…
– Просто сказала.
– Не просто. Она меня подозревает. – Алена хохотнула. – Очень мне это нравится… Если я на седьмом месяце могу мужика увести из стойла, значит, со мной все в порядке!
Надо было видеть лица Куни и Нины. Раньше бы сказали: их оторопь взяла. Теперь так не говорят. А жаль. Хорошее слово кануло.
Алена посмотрела на одну, на другую, покачала головой и как-то печально сказала:
– Ну зачем же вы так про меня? Нужен он мне, если он сейчас и себе не нужен? Просто я катализатор. Я единственный человек в окружении вашего Митьки, с кем ему охота поговорить. Потому что я говорю правду, а вы все говорите то, что надо… Ему противен институт, и я его побуждаю послать сие заведение к такой-то маме. Потому что нет ничего отвратительней делать всю жизнь не то, что хочется. Надо разводиться с опостылевшей работой, как с нелюбимым мужиком. Да что вы закаменели? Ну, прописи это, прописи… Надо уметь бросать, надо уметь начинать, надо быть свободным хотя бы в самом себе…
Они обе молчала. Вся их жизнь подчинялась другим правилам. Свободны в себе? А как это? Как?
Ушей-вареников уже было больше, чем стола.
– Пойду делиться, – сказала Алена. – Ваша коммуналка сроду таких не едала. Такие, теть Нин, тут живут копеечники.
Она ушла, а они с Куней сели на краешки стульев и посмотрели друг на друга.
– Как это у них легко, – вздохнула Нина. – Взял и бросил коту под хвост три курса…
– Кто тебе сказал, что легко? – спросила Куня. – А вот насчет – надо уметь… это не она придумала. – Тихим, каким-то даже не своим голосом, будто слова возникали перед ней по мере надобности, Куня сказала: – Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться…
– Лишаться, – эхом повторила Нина. – С этим у нас с тобой все в порядке, да? Когда-то я целую курсовую посвятила этому письму Толстого.
– Она у меня сохранилась, – похвасталась Куня. – Ты хорошо думала в молодости…
– Имеется в виду, что сейчас я дура, – горько заключила Нина и пошла мыть руки.
… Она разводилась с Дашкиным отцом за два года до серебряной свадьбы. Это имело успех у суда.
Нина смотрела на человека, сидящего рядом с ней, и чувствовала страшное: проваливающееся в преисподнюю или куда там еще прошлое. Все уходило, и она оставалась без прожитой жизни нагой и беспомощной, как новорожденная. Как же она могла относиться к сделавшему ее калекой человеку?
Она его ненавидела.
Он же улыбался. Он сказал, что виноват с головы до ног. Чистосердечно так признался. В углу зала сидела мадам. Когда кончился суд, Женька, радостный, подошел к Нине: «Видишь, как все легко и просто». Потом сообразил, что ему надо в другую сторону. И хоть Нина была ни жива ни мертва от всей этой процедуры, она заметила, как что-то полыхнуло в его глазах: то ли жалость, то ли сомнение, короче, нечто такое, что заставило его остановиться. И даже судья, собирая бумаги, не без интереса наблюдала, как обернулся в проходе разводящийся, и, может, подумала о судебной ошибке?