Год черной луны

Спивак Мария Викторовна

— И ты веришь?

— Верю, не верю, но пока предсказания Сашки и бабы Нюры сбываются.

— Да? Что ж тогда Иван ушел? Вроде по прогнозам ему давно полагалось дома сидеть и дощечки стругать.

— Какие дощечки?

— Для гроба. Ха-ха. Ну, гвозди прибивать. Что там полагается сделать мужчине? Вырастить сына, посадить на дерево и?..

— Это в Африке, у нас несколько иное целеполагание…

Мы обе усмехнулись и на некоторое время затихли. Потом Тата продолжила:

— Не думай, моя зависимость меня и саму тревожит. Но они утверждают, что это новый приворот, и настаивают на «продолжении банкета». Мариша вот рассказывает, что когда баба Нюра узнала об очередном уходе Ивана, то,

посовещавшись с планетами, велела передать, что муж меня не бросит. А когда потом я у нее была, тоже сказала: «Не бросит. Поняла меня? Не бросит». Я говорю: «Как же, ушел ведь, и нет его, не звонит даже». А она: «Я что сказала? Не бросит. Если б навсегда ушел, я бы так и сказала. А он вернется, я вижу». И еще меня пугают тем, что он все потеряет, работу, деньги, — сама понимаешь, как мне тогда хорошо будет, — а может и вовсе умереть. Сашка говорит, у него с середины июня пойдут опасные для жизни аспекты и большие финансовые потери. Потому я и не решаюсь прекратить отчитку.

— Спрашивается, на черта тебе такое проблемное добро? Наплюй уже на него!

— Говорю же: я бы с радостью. Ведь ампутация, собственно, состоялась. Болит, что и говорить, сильно, но рана, так или иначе, затягивается. А пришивать обратно — новая операция, новые мучения. Наркоз-то, к сожалению, не предусмотрен. И уже непонятно, зачем мне Иван — такой ценой? Тем не менее я боюсь бросить отчитку, а значит, поневоле все-таки жду его возвращения. Господи, если бы он тогда не поехал к Сашке! Все было бы уже позади.

— Если верить им с бабкой, он бы давно погиб от порчи.

— И была бы я веселая вдова.

— Веселая? Ты? Не представляю.

— Зато я представляю, как тебе надоела.

— Вряд ли! Гораздо сильнее!

Вот в таком духе мы и беседовали. Нет, до известной степени ее удавалось растормошить: мы куда-то ходили, гуляли, иногда вместе ужинали, смотрели фильмы. Татка оживлялась и становилась самой собой, ироничной, блескучей, но — временно, очень временно, буквально на считанные минуты.

И еще мне не нравилось, что вокруг нее слишком много Протопопова. Поистине, свято место пусто не бывает, почему-то при Татке всегда образуется кто-то вроде денщика, заслонка от окружающего. Иной раз я попросту не могла к ней пробиться. Звоню, что хочу зайти. Она говорит — давай, только у меня Протопопов. Не помешает? Нет, отвечаю, конечно, нет, — что еще скажешь? На самом же деле она при нем еще хуже, чем сама по себе, бессмысленная и вареная; ей от него ни толку, ни помощи. Так, присутствие. Хотя вряд ли Татка отдает себе в этом отчет. Привыкла быть не одна, вот и спасается первым подвернувшимся под руку объектом. А со стороны видно, что он из нее потихоньку соки выпивает, вампирит, так сказать, по мере возможности.

К счастью, в последнее время от Протопопова случился отпуск: после поездки к бабуле наш богатенький Буратино слег с нервным срывом. Вот ведь никогда бы не подумала! Татка мне с хихиканьем рассказала, как его запугали болезнями и он тут же поверил, состав взял, всю дорогу до Москвы молчал, потом неделю по врачам бегал, а когда те ничего особо криминального в его священном организме не обнаружили, свалился чуть ли не в нервной горячке. А началось с того, что он ночью позвонил Сашке:

— Мне плохо!

— В чем дело, что случилось?

Протопопов несет черт-те чего: ой, боюсь!

Начал принимать состав, и сразу — тахикардия! Ощущение, что умираю! Признавайся, что там намешано?

Саня на него прикрикнула: дескать, будь мужиком, прекрати истерику, не умрешь, выживешь, куда денешься. Протопопов еще чуть-чуть повякал и отстал, а утром позвонил Татке. Нажаловался на Саню и заодно на жену — та тоже обвинила его в бабьем поведении; признался, что ночью рыдал от тоски, и вообще ему

невыносимо плохо. А поскольку Татка мужчиной быть не требовала, наоборот, выслушала и успокоила, то несостоявшийся покойник окончательно разнюнился и под шумок признался в нежных чувствах. Ты одна меня понимаешь, только тебя одну всю жизнь и люблю. Татка, ясное дело, все знала, но вообще-то тема любви была у них под запретом, что, по ее словам, только и спасало отношения. «Мне нечем ему ответить, — всегда говорила она. — А пока мысль не облечена в слово, то и самого явления как бы нет, верно? Можно оставаться друзьями».

— Что же ты теперь-то будешь делать, после признания? Перестанешь общаться? — полюбопытствовала я.

— Было бы нехорошо с моей стороны, — ответила Татка. — Он меня столько спасал. Посмотрим. Что-нибудь придумаю.

— Придется стать мадам Протопоповой, — съязвила я.

— Типун тебе на язык, — отмахнулась Татка.

Но покраснела.

13

Иван

Я думал, что когда наконец решусь, лучше станет. Ничего подобного. Раньше был ужас, а теперь кошмар, вот и вся разница. Ну, может, первые две недели прошли терпимо, пока я сам перед собой мог притворяться, что кроме моей неземной любви ничто не имеет значения, пока мы с Лео из постели почти не вылезали и по улицам ходили, взявшись за руки, как образцово-показательные влюбленные. Весна, опять же, начиналась, и в крови играло все, что там только намешано, включая плазму. Лео смотрела на меня снизу вверх гипнотическим взглядом, медленно облизывала губы, и этого было достаточно, чтобы и образно, и буквально на все закрывать глаза.

Но подспудно меня грызли мысли о Татке: как она там, что с ней? Она ведь отказалась со мной общаться, на письма не отвечала и к телефону не подходила. Один раз случайно взяла трубку, я начал было что-то лепетать, но она сразу перебила:

— Нам с тобой больше не о чем разговаривать. Прости.

Интонации металлические, как у робота; ни эмоций, ни слез, ничего. А мне сразу вспомнилось, как еще недавно я звонил ей из командировок, радостно предвкушая: сейчас услышу родной голос — он же у Таты необыкновенный, не голос, а песнь песней — и станет мне хорошо, покойно, легко на душе. И немножко, самую капельку, грустно — почему я не дома? Скорей бы вернуться.

Такая тоска навалилась, не передать! Бог ты мой, думаю, неужели навсегда ее потерял? Навсегда?

И стало мне ясно, что метания мои не кончились и не кончатся, наверное, никогда.

Назад захотелось, в старую жизнь.

А ведь пока дома сидел, казалось, еще чуть-чуть — и умру от удушья. Все было не мило, угнетало обыденностью. Думал: ну сколько можно, двадцать пять лет в одних и тех же стенах, с одним и тем же человеком! Не жизнь, а экспедиция на Марс. Никакой рассудок не выдержит. И Лео постоянно твердила: мужчине нужны перемены, обновление. В журнале каком-то идиотском вычитала. Обычно я к ее словам не очень прислушиваюсь — что девчонка понимает, — а тут только уши развешивал и головой кивал: да, да, правильно! Перемены! Обновление! Вот болван.

Если вдуматься, изначально она и была для меня таким обновлением, но — пока Туська ничего не знала. Я точно вернулся на двадцать пять лет назад; мне заново, как-то по-особенному захотелось жить и работать. Буквально: твори, выдумывай, пробуй! Пресловутый молодой задор. Казалось, что передо мной, как в юности, открыты решительно все пути. Так вроде и полагается при влюбленности, только я успел все забыть и вполне искренне изумлялся своему состоянию: в жизни еще такого не было! Хотя на самом деле по Татке я ничуть не меньше с ума сходил, горы свернуть мог, но тогда вправду молодой был, а сейчас ни на что подобное уже не рассчитывал, и вдруг…