Год черной луны
Шрифт:
— Как за что? Испортила ему картину мира: если б не я, он бы и не узнал, на какие подлости способен.
— Ясно: ты злодейка, он — невинная жертва, а жена — святая великомученица.
— Точно. «Я не хотел, меня заставили». Собственно, это работало в обе стороны: когда он за что-то оправдывался передо мной, виновата оказывалась жена.
— Хорошо, а дальше что?
— Под Новый год посыпались неприятности. То чуть под машину не угодил на пустой улице, то собственная собака покусала, в результате — сердечный приступ и больница…
— Похоже
— Ты-то, надеюсь, не веришь, что это я навела? А наш, как он себя называет, стопроцентный материалист поверил. Почти. Осторожно выспрашивал всякое, из чего было ясно: подозревает! И знаешь, я обиделась. Чтобы не сказать больше. Правда, до известной степени я сама виновата…
— В чем это?
— Когда он попробовал приворожить меня цветком, я разозлилась, но потом решила подыграть. Ради смеха. В Барселоне это казалось естественным. Вот и начала изображать сумасшедшую любовь, будто бы колдовство подействовало. И Протопопов если и не уверовал в магию, то, во всяком случае, засомневался — а вдруг? Хоть и говорил, что цветок — ерунда, просто я, мол, увидела, какой он хороший, и влюбилась. Я ничего не отрицала.
— Коварная. Но все-таки, что у вас произошло?
— Когда мы последний раз виделись, он сказал: «Дальше так невозможно, все равно живу только тобой, от встречи до встречи. Давай еще раз съездим в Америку, а когда вернемся, больше не будем расставаться». Рыдал, целовал руки и клялся в вечной любви, а наутро прислал сообщение: «Не могу идти по трупам. Прощай». Вот. За ночь завалило трупами так, что не пройдешь. Хотя, вообще-то, я рада. Неприятно, конечно, и Америки жалко, но уж лучше я одна съезжу, чем…
— Татка, ты что? Это ведь очередной закидон. Я же помню вашу карту. Он может полгода дома под диваном просидеть, но потом умирать будет, а к тебе приползет.
— Упаси господь.
— Объявится без вопросов. Хочешь, посмотрю когда?
— Нет! Ни в коем случае! Я не хочу с ним знаться, пойми! Да и жену его стало жалко. Наконец-то. А то я все переживала из-за своей бесчувственности.
— Может, ты и не бесчувственная, но уж больно спокойная. Говори, в чем дело? Почему тебе на Протопопова наплевать? Иван захотел вернуться?
— Захотел.
— Да ты что?! Поздравляю.
— Спасибо, но… не с чем. Он предложил, а я не согласилась.
— Совсем с ума сошла? Вот балда! Почему?
— Не знаю, как объяснить. Не хочу, и все.
— Извини, не поверю! Должна быть более веская причина. В Америке кого-то подцепила? Помню, помню: у тебя шли неплохие транзитики, я еще думала — повезло Протопопову, счастье привалит неземное. А она, глядите, на сторону подсуетилась! Не устаю повторять: мне бы твою карту.
— Санечка, не придумывай. Никого я не цепляла. Знакомилась, естественно, с новыми людьми, но…
— Морочишь ты меня, Туська, ну да бог с тобой. Все равно мы все про тебя выясним. Ты же знаешь: тайное становится явным. Особенно у меня
— Хорошо, хорошо, вот приеду в гости, тогда и выяснишь.
Кое о чем я действительно умолчала.
Во-первых, не призналась, как сильно меня уязвило протопоповское предательство.
Всю осень я самозабвенно играла в любовь, и это не прошло безнаказанно. Я вжилась в роль, маска приросла и стала моим лицом. Другой Таты для Протопопова давно не существовало, а новая, виртуально влюбленная, могла и умереть от разбитого сердца; он не должен был ее оставлять. Не имел права.
Тайная, недоступная ему часть моего «я» приветствовала расставание: я слишком завязла, чтобы выпутаться сама, но меня давно тошнило от собственной целлулоидности. И вместе с тем я жестоко страдала: Протопопов оказался недостоин великих чувств. Пусть иллюзорных — неважно. Все равно трагедия. Ведь в Америке кое-что изменилось: нам выпало целых три дня настоящей взаимной любви. Почти-почти настоящей.
Сиэтл завалило снегом. Все планы порушились; мы безвылазно сидели в доме друзей. Я не скучала — мне нравилось играть с их маленькой дочкой. Протопопов влажным взглядом наблюдал за нашей возней и при каждом удобном случае шептал:
— Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю!
Он говорил, что ему хочется повторять это бесконечно, как мантру, что при виде меня с ребенком у него щемит сердце, грызут сожаления о не прожитой вместе жизни. В нем проступило нечто удивительно открытое, детское, — и я устыдилась, что обманываю его, и по легкому покалыванию в душе догадалась: она оттаивает. Страшная вещь — глобальное потепление: что мне делать без ледяного панциря? Между мной и Протопоповым проблеснуло… не знаю, как и назвать… божественное? Во всяком случае, ночами, в заснеженной, ватной тишине дома я понимала, что могла бы его полюбить.
Почему же именно теперь, снова став для меня человеком и пробудив человека во мне, он решил покончить со мной зверским способом? С той, кого он «любит, любит, любит»? И кто — в его вселенной — «живет им одним»? Почему он поверил, что я способна навести порчу, почему сбежал от меня столь позорно?
Мне вспомнилась одна его фраза: «Иван устал вкушать ананасы в шампанском, ему захотелось простой жирной котлеты». И меня осенило: для Протопопова я была сказкой, которую он даже не собирался делать былью!
Потому что котлеты — отдельно.
Вот — причина; остальное — поводы.
Это не укладывалось в голове, однако и выкинуть оттуда Протопопова не получалось: без него не произошло бы то, на что я не смела надеяться. Вместе с ним отвалилась корка моего несчастья, он повез меня в Америку и помог оттаять, благодаря его стараниям я…
Не успев оттаять, влюбилась.
И это второе, о чем не догадывалась Сашка. Это вообще была моя великая тайна.
Анька привела меня в киноклуб, познакомила с теми, кого я не знала. Остальные радостно восклицали: