Год лемминга

Громов Александр Николаевич

– Пожалуйста… – Малахов пожал плечами. – Общий микробиологический контроль, включая охрану объектов повышенной биоопасности. Социально-гигиенический мониторинг. Радиологический контроль и мониторинг – совместно со Службой Охраны Среды. Санитарно-химический контроль. Пограничный биоконтроль. Прогностика эпидемических вспышек и превентивные меры. Координирование деятельности ряда научных и лечебных центров. Еще кое-что по мелочам… – Паскудное дело о массовом суициде никак нельзя было отнести к мелочам, но об этом он промолчал. – Вообще-то для неспециалиста это довольно скучная тема… Может быть, поговорим о чем-нибудь другом?

– Искренне?

– Ну разумеется…

– Тогда вот вам вопрос второй: за что вы нас так ненавидите?

Малахов приподнял одну бровь.

– Некорректно, Оля… «Нас» – это журналистскую братию, я вас правильно понял? А «вы» – это функционеры

вообще или только я один? Вообще?.. Понятно. Спасибо и на том. Вы очень сильно ошибаетесь, Оля, функционер не может ненавидеть прессу. Нельзя ненавидеть то, что не приносит вреда, а, напротив, служит социальной терапии. Вот правительство многих из вас ненавидит, я полагаю, совершенно искренне и за дело. Президент, думаю, тоже. Не путайте чиновников с функционерами. Заметьте, я даже не спросил, записывается ли наш разговор. Мне все равно, а у вас при известной неосмотрительности могут быть неприятности. Лучше бы вам выключить запись, право слово.

– Она не включена. Я же сказала, что хочу разобраться сама… Надо ли ваши слова понимать так, что Службы стоят над правительством?

– Они не над и не под. Они – сбоку. Любая, самая расчудесная демократия может существовать только благодаря каждодневному нарушению ее основных принципов, так уж получается. Далее: любая демократия, не нарастившая на себя стальной корсет, обречена опрокинуться от малейшего толчка. И если ее сменит всего лишь авторитаризм или олигархическая власть, это будет еще не самое страшное. Надо доказывать? Простите, Оля, не стану. И вообще, это только мое личное мнение. Если исчезнет верховная власть, неподконтрольная животным прихотям толпы, на смену ей придет власть бандита с автоматом или – в лучшем случае – мы быстренько загадим планету так, что на ней станет невозможно жить. Если хотите, Службы существуют для того, чтобы обыватель мог играть в демократию сколько его душе угодно. Вы ведь не возмущаетесь тем, что детские садики обносят заборами?

– Подождите…

– Нет уж, вы подождите, пожалуйста. Вас ведь свобода волнует, я правильно понял? Найдите мне хоть одного свободного человека после Робинзона, тогда и поговорим. Да и тому береговая линия мешала ощутить себя вполне свободным. Возьмите для примера армию или государственные спецслужбы – тут государство мирится с формами управления, достойными Рамзеса, и вроде бы ничего… Живем и будем жить. Простите за банальность, никакая разумная социальная структура не основывается на такой размытой материи, как свобода или, еще хуже того, справедливость, – непременно поскользнется и наделает грохоту. Критерием полезности структуры является ее преданность и дееспособность, а уж какой ценой – вопрос десятый и лишний.

– Ну и ну, – Ольга извлекла из пачки сигаретку и постучала ею о край пепельницы. – Не ожидала от вас такой откровенности… впрочем, вы утверждаете, что она для вас безопасна… Кстати, вы курите?

– Курю, но только лечебные. Как и вы.

– Других-то не достать. Тоже работа вашей Службы?

– Тоже, – кивнул Малахов. – Мелочь, конечно…

Он дал прикурить ей, прикурил сам и с наслаждением затянулся. Какая же это за сегодня сигарета? Шестая? Больше десяти – во вред, да и «демоний» не позволит.

Разговор начинал надоедать. Прямо как с Виталькой: «Тезис первый: человек за два-три миллиона лет эволюции еще не вполне произошел от своего обезьяньего предка и в существующем виде не может с полным на то основанием считаться человеком разумным, ты не согласен? Достаточно поверхностного знания истории, хотя бы новейшей… Ах, согласен? Ты умнее, чем я думал. Нет, это не констатация факта – ишь, расцвел! – это комплимент. Человек и вправду велик, хотя обычно склонен преувеличивать свои достижения; он звучит так-то и так-то, он преобразовал все, до чего смог дотянуться, он отравил почву и выращивает на ней вполне съедобную морковку, он слетал на Марс и Меркурий, засеял облака Венеры серобактериями и топит в Солнце ракеты с ядерными отходами. Верно? Одновременно это одно из самых хищных и безжалостных созданий, существовавших на Земле с мелового периода, порождение крокодилов, как было сказано, хотя я думаю, что не следует зря обижать ни в чем не повинных рептилий сравнением с хомо сапиенс. Это самое хитрое, мелочное и эгоистичное существо, победившее в эволюционной борьбе и, по-видимому, остановившееся в своем развитии. Так? Я вижу, ты следишь за ходом вполне банальной мысли. Тезис второй: ты, я и еще двенадцать миллиардов людей на планете Земля сравнительно мало интересуемся тем, кто мы такие и откуда взялись, зато живо озабочены тем, что станет с нами завтра.

Причем слово „завтра“ я употребляю в самом буквальном смысле: завтра значит именно завтра, а не через пятьдесят лет. Двенадцать миллиардов людей хотят выжить сегодня, выжить завтра, а когда завтрашний день станет сегодняшним, они будут желать того же самого, и послезавтра, кстати, они тоже будут желать того же самого, что вполне объяснимо и естественно, – короче говоря, нынешнее поколение весьма склонного к самоистреблению человечества желает выжить на этой планете и плавно перетечь своим потомством в следующее поколение, которое будет озабочено той же основной проблемой. Отсюда и третий тезис, вытекающий из первых двух и вопроса „как быть?“. До сих пор единственная во Вселенной земная популяция вида хомо сапиенс демонстрировала трогательное следование законам развития любой крупной животной популяции, и нет никаких признаков того, что такое положение когда-нибудь радикально изменится. Эрго: до тех пор, пока каждая – непременно каждая! – человеческая особь не начнет думать и вести себя иначе, что само по себе крайне сомнительно, – до тех пор место человека, как и любого другого животного, в зоопарке, с той лишь разницей, что клетку для себя человек должен соорудить сам, ибо больше некому. По сути, в зародыше это уже сделано: любая политическая система изначально есть клетка, разница между ними лишь в размерах и в том, у кого хранятся ключи от дверцы, ты усек?..»

Иначе уже нельзя. Спорить не о чем. Иначе мы вымрем. Окончательно отравим воздух и воду, выхлебаем из земли последние капли нефти, начнем драться за битуминозные пески… Сожрем планету. Жрать – это мы умеем лучше всего.

В Витальку почему-то влезало с трудом то, что для Малахова было очевидным. Он помнил, как в детстве, когда еще только-только начал соображать, смотрел по теле на этих скотов – крепких, лоснящихся, алчных, невероятно цепких и живучих, типичных какократов, вознесенных наверх, как капелька гноя в кратере чирья, сдавленного невидимыми сальными пальцами, легко швыряющих себе под ноги целые поколения, – и с мучительным ожесточением думал: «Ну неужели… НЕУЖЕЛИ НЕ НАЙДЕТСЯ НИКОГО, КТО БЫ ИЗБАВИЛ ОТ НИХ СТРАНУ?!»

Не нашлось. То есть не нашлось вовремя яркой могущественной фигуры, видимой всем и сразу. И начало века вошло в историю под обтекаемой формулировкой «период бессистемных социальных подвижек», только чтобы не назвать его первым актом гражданской войны всех со всеми. А Кардинал и тогда не любил лезть на вид – но работал… Дергал за ниточки. И, когда закономерно пришло время диктатуры, когда перед ревом толп опускались автоматы выученных, казалось бы, болванчиков и перепуганные скоты сказали «да» единомыслию и твердой власти, диктатором стал не он – марионетка.

Ничтожная, самодовольная, глупая. Кардинал всегда умел подбирать людей. В точности такая, чтобы за год-два опротиветь всем до зубной боли. И тогда картонному диктатору свернули шею – шумно, напоказ. Заодно и еще кое-кому, но уже тише, почти незаметно… По-прежнему оставаясь в тени, Кардинал свирепо греб под себя и не гнушался физическим устранением конкурентов. Вступал в союзы, топил союзников. В конечном итоге ниточки сошлись к нему: армия, пресса, спецслужбы, финансы…

Никаких мало-мальски заметных постов в правительстве он отродясь не занимал. Кажется, при потрясающей широте политического кругозора, не обладал и четким аналитическим мышлением. Зато на него работали лучшие аналитики, каких только можно было купить за деньги или идею. Он скупал мозги. Он мог победить, только делая вдесятеро меньше ошибок, чем его противники. Он умел видеть дальше их. Похоже на то, что он предпочитал, чтобы светлая голова на его службе работала в четверть силы и вдобавок над третьестепенной проблемой, нежели досталась бы конкурентам. Ходили слухи об одном-двух упрямцах… нет, молчу, молчу. Слухи есть слухи. Не хочется думать о них, имея перед глазами фигуру человека, сотворившего страну такой, какая она есть, и заставившего поверить многих в то, что иначе УЖЕ нельзя. Фигуру могущественную, немного фанатичную и – черт побери – обаятельную!

В демократию Кардинал не верил. В тщательно маскирующуюся под нее финансово-промышленную олигархию – тоже. Пример иных стран был ему не указ. К диктатуре любого толка относился сдержанно-иронически, сетуя на ее нежизнеспособность в современном мире. Следующий диктатор – тоже, разумеется, марионетка – едва не стал национальным героем, добровольно сложив с себя власть и назначив свободные выборы. Но за год перед этим он сделал то, что потребовал от него Кардинал, потративший два часа приватной беседы на разъяснения, что и как: создал Службы и Школу.