Год любви
Шрифт:
В нескольких шагах от нашего дряхлого дома, уже обреченного на снос, стояло высотное здание, принадлежавшее какой-то фирме, с небольшим газоном у входа, на котором росло несколько деревьев. Этот островок зелени, выделявшийся на фоне голого колосса из стекла и бетона, словно коврик для ног у порога, должно быть, остался от прежнего сквера, который поглотила и залила бетоном современная громадина, его сохранили из-за деревьев, очень старых и очень высоких. Это был ближайший от меня кусочек зелени, и я глубоко дышал под зеленой листвой деревьев, набирал полные легкие воздуха, особенно если шел дождь, мне хотелось втянуть в себя все дерево, я словно хотел насытиться им, чтобы не умереть от голода по счастью. Не знаю, о каком счастье я думал, вероятно, о том, что испытал в детстве, когда любовался буйством
Сидя за своим столом, я иногда испытывал чувство мучительной безысходности, какое бывает в детстве. Мне казалось, что я очутился на задворках жизни, отрезанный от всего. Я принимался писать, мне казалось, что только благодаря этому я могу видеть, дышать, общаться с другими людьми; что день, когда я ничего не написал, пропал зря. Мой сегодняшний день будет принадлежать мне только завтра, когда я вспомню о нем в другом месте.
Если я не делаю заметок, все вокруг представляется как бы несуществующим, думаю я. Меня охватывает чувство отчуждения, оно становится настолько сильным, что я боюсь зачахнуть и умереть. Когда я пишу, я как бы вырываюсь из изоляции и сближаюсь с жизнью. Я отдаюсь на волю языка, фраз, речитатива, они несут меня, как санки с горы.
Этой же боязнью зачахнуть объясняется и другая тяга, время от времени выталкивающая меня из насиженного места, подталкивающая к алкоголю, к опасности саморазрушения. Тяга к одурманиванию себя. Из страха утратить то, что тебя питает, поставляет образы? Можно ли обойтись без этого качания между желанием вырваться из внутреннего плена, окунуться с головой в жизнь (пока она не зазвенит, как лесная опушка летом или когда ударяют по камертону) — и возвращением в себя, в пустыню, в штольни? А потом поднимаешься из глубин, облепленный грязью, увешанный водорослями… Неужели, чтобы появилось настоятельное желание писать, нужно впасть в состояние опьянения, оказаться в положении утопающего, терпящего бедствие? Неужели мне предстоит всякий раз доводить себя до крайности?
Жизнь можно потерять или обрести. Я ее ищу. Когда я говорю, что ищу жизнь, то имею в виду, что ищу я жизненность, пробуждение, возрождение, да, возрождение! Пробуждение жаждущего постичь жизнь от неуверенности, нойи, меланхолии, безысходности, летаргии. Я окунаюсь в жизнь с той же страстью, с какой отдаюсь работе; жажда жизни, погружения в нее, пробуждения от летаргии отрывает меня от письменного стола, а внутренняя концентраций отвлекает от жизни, придает новые силы. Я убегаю в жизнь из страха оказаться в плену своей комнаты, бегу недалеко, и там, среди людей, начинаю тосковать по письменному столу, по тому, что дает мне опору.
Я сижу в своей комнате-пенале, как в зале ожидания. Я жду.
Я только что натер жиром оба свои любимых чемоданчика. Один, старый кожаный чемодан, я называю его чемоданом Бассано, достался мне в Лондоне, точнее, я купил его в магазине «lost property»,[13] в Блумсбери в 1968 году, купил из-за его необыкновенной продолговато-узкой формы, он напоминает футляр для инструментов, в ширину не больше стандартного листа бумаги, но напоминает он и чемоданчик девушки-служанки, особенно в открытом виде, внутри он обит серым тиком. Чемодан был изрядно потрепан, но качество кожи внушало доверие. Однако с годами он все же окончательно износился, углы и края начали стираться в пыль, отчего, когда я носил его с собой, на брюках у меня появлялась рыжая опушка, как если бы я брел по колено в цветочной пыльце. В конце концов он буквально разъехался по швам. Недавно его снова починили, швы
Другой чемоданчик для рукописей я приобрел еще раньше, кажется, в 1965 году, в магазине старинных кожаных вещей «Лилиан» на Банхофштрассе в Цюрихе, выторговал во время полной распродажи, в ту пору мои финансовые дела были в плачевном состоянии. Возможно, я не нуждался ни в каком чемоданчике, но мне нужно было доказать себе, что еще не все потеряно, я занял денег и вложил их в этот предмет роскоши, рассчитанный на долгую жизнь, инвестировал их в будущее, словно в насмешку над своим тогдашним положением.
Пока я натирал чемоданы, голубятник скандалил громче обычного, вероятно, хотел обратить на себя внимание. Он не любит, когда я исчезаю из поля его зрения. Должно быть, я давно уже стал неотъемлемой частью его быта, должно быть, наблюдение за моей персоной превратилось в его повседневное занятие.
Чемоданчики — мобильная часть моей домашней утвари. Годами я таскаю в них рукописи, питаю, кормлю их бумагой до тех пор, пока они не станут упругими, и в один прекрасный день, если мне повезет, рукопись превращается в книгу, бумаги оставляют чемоданчик, из Бассано выныривает книга — точно так же, как и я выныриваю или выхожу из своих писаний, как из штольни, другим или обновленным, так я это себе представляю.
Когда я выторговывал оба свои чемоданчика, я жил в маленькой комнате недалеко от цюрихской Банхофштрассе, бок о бок с итальянскими рабочими, когда поздно вечером они готовили свой ужин, мою комнатенку заполняли чудесные запахи, которые смешивались с запахами расположенного на первом этаже магазина сыров. Я тогда писал по ночам, так как днем заработка ради трудился в газете. Мое окно выходило на давно зарекомендовавший себя с лучшей стороны ресторан, я слышал, как он закрывался, слышал сердитые выкрики не желавших уходить пьянчуг, слышал, как просыпалась улица ранним утром, слышал шаги тех, кто приходил на работу в первую смену, легкий шум поливальной машины, чистившей улицу, возню в кафе, расположенном чуть дальше, там делали уборку. Прежде чем лечь спать, я по обыкновению выгуливал собаку. Одному итальянскому рабочему машина отдавила пальцы ног, с тех пор он хромал, но не жаловался, когда рассказывал мне, что с ним произошло, напротив, был этому рад, так как он стал получать страховую пенсию, его перевели на более легкую работу и в целом жить он стал лучше.
Я снимал немало таких комнат или каморок в своей жизни, благодаря им я многое повидал в городе и даже в мире. Они были обставлены одними и теми же приспособлениями для работы и хранили много тайн, в них собирались духи, накапливался необходимый для работы воздух. Комнаты становились футлярами для создававшихся произведений, и когда работа наконец подходила к завершению, надо было сбросить старую кожу, сменить комнату. Однажды я снимал курятник на берегу Цюрихского озера, один специалист по рекламе перестроил его в мастерскую с душем и крохотной кухней в виде ниши, просто шик, наверху, под потолком, было устроено спальное место. Вся передняя стена была стеклянная, окно выходило на озеро, но все же это был курятник, он стоял посреди таких же сарайчиков, раньше здесь была птицеферма. Однажды в этой мастерской у меня прорвало водопровод, пол был залит водой, кошка, которая прибегала ко мне днем, спасалась на письменном столе, я не знал, где находится основной кран, и побежал за помощью на расположенную по соседству фабрику, она давно не работала, в ней нашла прибежище коммуна, женщины и дети, мужчины днем работали или учились, один из них случайно оказался на месте и пришел мне на помощь.
Я не производитель книг, я вообще не книжный человек, жалуюсь я Беату. Книги для меня всего лишь остатки моей жизнедеятельности, мои книги выносят меня к свету или на твердую почву, говорю я ему. Когда книга выходит в свет, меня уже в ней нет, это ты понимаешь?
Но ты же можешь бросить это занятие, говорит Беат. Никто не заставляет тебя писать книги, почему же ты не бросаешь этим заниматься?
И все же, говорю я Беату, и все же меня подгоняет мысль о заказе или, лучше сказать, об экспедиции, когда я наконец сажусь писать книгу, я чувствую себя в пути. Но до этого… Пока дойдет до писания… это как…