Год людоеда. Игры олигархов
Шрифт:
— А как? — Зоя подцепила на спичку останки сожженной мухи и опустила их в расплавленный воск. — Вот тебе и мавзолей, бляха-муха!
— Как?! — раздраженно переспросила Жанна, разминая почерневшими пальцами комок грязи, извлеченный из распушившихся в разные стороны черных с проседью волос. — С яйцами!
— Эх, бабы, не ценили мы тех дней, когда на Тита Засыпного мозгодуями ишачили! — уныло протянула Антонина. — Не забыли еще, как мы подписи у старух собирали?
— Ну, как не помнить такой цирк?! — откликнулась Зоя. — Жанка еще говорит: вячьте хорошенько, кто как бытует, —
— А этот-то, артишок, Трошка, туда же: ля-ля-тополя! — Махлаткина изменила лицо, пытаясь изобразить глухонемого. — А сам и вымолвить-то ни бельмеса не могет! Ну и кто его, заразу худую, понять-то сможет?!
— А Рамиз-то, мусор позорный, как нас натаскивал: обещайте что угодно, хоть вечную жизнь, лишь бы это быдло вам свою подпись поставило. — Ремнева уже переставила с места на место всю стеклотару и устало откинулась на спинку стула. — А сам-то кто, князь серебряный, попробовал бы с нами каждый день с утра до вечера бояровать за сраный полтинник!
— Я еще говорю: до чего некоторые бабульки свои двери доверчиво распахивают — прям заходи да бери, что приглянется! — Лицо Бросовой смялось в довольной улыбке. Наверное, она прикидывала, чем смогла бы поживиться у доверчивых бабулек.
— Ну не скажи, Зося! — Жанна авторитетно восставила к потолку пожелтевший от табачного дыма указательный палец. — Ты чего, не помнишь, как нас через три двери материли и собак своих дрочили, чтобы они на нас тявкали и когтями скреблись?
— А сколько жилья пустует?! В одну фатеру бьешься — не обитают; в другую, третью — та же история! И это в центре города! А все плачут: жить негде, квартиры дорогие! — Антонина с возмущением уставилась в пространство. — Где же хозяева? За границей, что ли?!
— Я бы их всех, чертей, туда прописала! — Зоя начинала бороться со сном: ее воспаленные после бессонной ночи глаза цвета светлого пива смежались. — Не нужна тебе родина, не нравится, как мы тут живем, — все: котумай в Америку! Там места много — всех примут!
— А я бы и сама туда смоталась! — мечтательно протянула Махлаткина. — Отчего мне там на панели не постоять? Говорят, на Западе наши телки на первом месте: и дешевые, и все на месте, и все умеют!
— Да, нас там с тобой, подруга, только и ждали! Ну что, мы, пока суд да дело, и в запасных игроках посидим. Всяко и до нас очередь дойдет! — засмеялась Ремнева, вдруг закашлялась, торопливо сглотнула слюну и указала в сторону окна: — Ой, гляньте-ка, моя полоумная маманя у казино алюсничает!
— И правда, Тоня, сама Евфросинья Виленовна собственной персоной в наш район пожаловала. — Бросова пригнулась, почти касаясь подбородком плоскости стола, словно так она могла лучше рассмотреть пенсионерку, которая, судя по ее движениям, беседовала с охранниками казино. — А чего ее сюда потянуло?
— Чего-чего?! У нее две профессии: пустые бутылки у мужиков клянчить и заявления президенту России писать! — Антонина поворачивала голову вслед за уходящей от казино пожилой женщиной, одетой словно рыбак для подледного лова. — Она как на пенсию по инвалидности вышла, так с тех пор и начала с врагами народа бороться, даже моего Корнея, дохлую рвань,
— Да от такой, как у нас, жизни любой разведчик умом тронется, чего уж там твоей кастрюле, прости господи, в ее-то шестьдесят лохматых лет! — Махлаткина насторожилась, словно уловила какие-то важные для нее звуки, но тут же тряхнула своими спутавшимися волосами. — Нам бы хоть до полтинничка дожить, чтобы климакс почувствовать, — говорят, когда у бабы эта пора начинается, к ней мужиков, как медведя на улей, тянет!
— На тебя, кисонька, и сейчас мужиков тянет! — Бросова засмеялась. — Тебе чего, чумовая, вчерашнего криминала мало?
— Ладно вам похабить, дурищи! Ничего у Высоцкий пел, не свято! — с улыбкой произнесла Ремнева. — Она же мне мать — я ее любить и почитать должна! Она, кстати, меня с детьми в свой дом пустила и по-всякому выжить помогает! Нет, я матку свою люблю, просто должна по-честному сознаться, что ее «тараканы» замучили!
— А кого они не мучают? — Жанна с удивленным лицом откинулась на стуле. — Мне и самой иной раз без всякой балды и голоса, и люди мерещатся!
— А чего тетя Фрося так за государство болеет? — Зоя с усилием раздвигала веки, которые неумолимо смежались, и с тихим стоном зевнула. — Она, кажись, в начальничках никогда не числилась?
С улицы донеслись знакомые всем трем женщинам блеющие звуки, и вскоре в окне возник силуэт Митрофана Нетакова. Те, кто знал глухонемого давно, научились различать его скудное, но выразительное подобие речи. Для того, кто сталкивался с Митрофаном впервые, почти все его усилия быть понятым оказывались бесполезными: растерянные слушатели воспринимали странные изъяснения бессмысленным набором восклицаний и гримас.
— А-та-та! А-та-та! А-ди! — Необычайно возбужденный Нетаков тащил за собой странно обмякшую Наташу Бросову.
— Ты чо, бля, опять обширялась?! — Зоя грозно привстала из-за стола и усердно всматривалась в неразличимое в сумраке помещения смуглое лицо дочери, стараясь угадать, что выражают ее глаза.
— Маманя, ты тут квасишь и ни хрена не знаешь, а они уже все там! Петька — наполовину, а Никитка целиком. — Наташа подняла руку над головой и с удивлением уставилась на Митрофана. — Ну что у тебя, дядя Троша, лицо такое, как чайный гриб?
— Натусик, детка, что стряслось-то? Ты сама-то где скиталась? — Антонина уверенно положила тяжелую руку на плечо Зое. — Зося, ты не кипи, дай ей исповедаться: может, нам еще за нее придется впрягаться? Ну, доверься нам, малявушка, оно и на сердце полегчает!
— А ты моего-то паршивца не видела? Хоть бы он, мать его в три погибели, курева нам принес, а то сидим хабарики высасываем! — Жанна уныло закашлялась.
— Да не принесет он вам ни курева, ни мурева! Нет его нигде! А он тоже там был. Никиту убили. Петьку поуродовали! — Наташа медленно пошла к столу. — И Парамона твоего тоже замаксали!
— Да ты чо, доча, так обшабашилась, что уже не понимаешь, что говорить дозволено? — Зоя продолжала подниматься, забросив свою руку поверх Тониной.