Год Людоеда. Время стрелять
Шрифт:
Сегодня Мясигин пребывал в угрюмом веселье, и ребята сразу догадались о том, что он снова запил. От Рашида тянуло перегаром, дымом и поддельным французским парфюмом, которым он, видимо, пытался нейтрализовать запахи угарной ночи.
Мясигин и Уздечкин стояли сейчас на самом популярном в больнице месте, крыльце черного хода, они курили и судачили в ожидании Сидеромова, которого Рашид вызвал подменить его ввиду своей запойной расслабленности.
— Я торчу от того, как докторишки в этой больничке клиентов разводят! — Еремей кивнул головой в сторону пятисотого «мерса», из которого вышел значительного вида мужчина и поздоровался
— Да, я фам видел, как фанитары битых бомфей на пол фкидывают, а Куприяновна ефе их матом кроет: «Ах ты, чмо бефродное!» — подтвердил Рашид. — Не фотел бы я попафть на их мефто!
— У тебя чего, денег нет за себя заплатить? — улыбнулся Уздечкин. — Опа! А вот и наш борзописец! Здорово, пацан!
— Привет! — принял рукопожатия друзей Геродот. — Ну как вы тут без меня?
— Да вот держимся из последних сил, — Еремей протянул пришедшему пачку сигарет. — Отравись!
— А мы с тобой не бросили? — с деланым недоверием посмотрел на друга Сидеромов. — Или я что-то перепутал?
— Ладно, пафаны, я поканал, а то мне фегодня фену надо к врачу вефти, — замотивировал свой запой Мясигин и начал прощаться. — Вы тут беф меня рафберетефь?
— Если что — маякнем на «трубу»! — похлопал старшего объекта по неестественно прямой спине Уздечкин. — Старый, не горбись!
— Да это у меня иф-фа офтеохондрофа! — Рашид уже спускался по лестнице. — Пофивите с мое!
— Поторгуйте с мое! — поправил бригадира Геродот. — Вот бедолага, да? Тебе его жалко?
— Не больше, чем этих засранцев! — Еремей резко отщелкнул окурок в сторону о чем-то шептавшихся перед крыльцом сизых голубей, которые лениво взмахнули крыльями, но не улетели, а лишь переместились на несколько сантиметров в сторону от дымящейся сигареты. — Я вот смотрю на чаек и голубей и знаешь, Гера, чего думаю?
— Ну?! О бабах? — Сидеромов скосил глаза, сосредоточившись на красном камельке, образовавшемся на тлеющем конце сигареты. — Я, как всегда, угадал?
— Это, конечно, в первую голову, а уже во вторую — другое, — Уздечкин достал жвачку, распаковал один пластик и положил его на свой крупный розовый язык. — Скажи, брат, тебе эти голуби никого не напоминают? Особенно вон те, глянь-ка туда, — ага! — вот эти, нахохлившиеся, мокрые, такие, как будто только что долбаные?
— Да вообще, раньше эти пернатые олицетворяли символ мира, так их, во всяком разе, коммуняки на своих плакатах изображали, — Геродот перевел взгляд на плотоядно воркующих птиц. — А так на кого они еще похожи? Ну, я бы сказал, на булыжник. Вон смотри, они там кучкуются, будто попадали, — наверное, обожрались, как Димка Таранов, и развалились, как цыплята табака.
— Ты это, конечно, классно отметил, именно что булыжники! — довольно помотал головой Еремей. — А я у них еще другое сходство заметил: с бомжами или зэками, знаешь, такими, уже затраханными жизнью — в паршивых, засранных фофанах, — такое что-то мерещится, нет?
— Точно, как нищие на паперти! — согласился Сидеромов.
— А вот чайки — они совсем другое дело, — Уздечкин запрокинул голову, выискивая белых птиц, призывно кричащих где-то над крышами зданий. — У тебя насчет их никаких мыслей не бродит?
— Ну как, парят в небе,
— А по мне, чайки — это как достойные мореманы в кителях, — Еремей посмотрел на друга, возможно ожидая его усмешки, но ее не последовало. — Ты заметь, они ведь всегда чистые, даже на любой свалке. Ну бывает, конечно, их мазутом облепит, но это уже катастрофа, правда? А так это, по-моему, очень достойная птаха!
— Знаешь, Ерема, а у меня еще другая мысль возникла. Я, когда слушаю, как тут на стройке сваи в грунт загоняют, ну вот на этой, которую никак кончить не могут, — Сидеромов указал на долгострой, понуро маячивший в больничном дворе, словно затонувший корабль, — я в этих ударах нахожу какое-то подобие музыки, такой, в основном, тяжелой, рока, металла, но это только как вступление, а потом чайки закричат, позже еще воронье закаркает, — ну это точно уже какая-то композиция пошла!
— А чего, наверное, композиторы, особенно западные, всех этих шумов в свое время наслушались, а потом их и приспособили. Я это вполне допускаю, — несколько раз нервозно моргнул Уздечкин. — О, дядя Федя-съел-медведя! А с ним и Павлуха! Здорово, жертвы сексуальных меньшинств!
— Я тебе сейчас дам меньшинств! — с наигранной угрозой потряс прозрачным кулаком Мирон Евтихиевич. — Здорово, орлы! Или вы орлята?
— Ладно тебе брехать, дед Мирон, ты нам лучше что-нибудь продекламируй из русской классики! — Еремей пожал больным руки. — Только без матерщины и содомии, а то Гера за тобой все записывает, потом его еще за порнуху привлекут.
— А разве теперь привлекают? — осведомился Морошкин, приветствуя Сидеромова. — Мужики, курить будете?
— Да нет, мы только что отравились, — скрестил перед собой руки Геродот. — Теперь ваша очередь! Ну что, Мирон Евтихиич, побалуешь молодежь?
Старик затянулся и, выпуская дым, начал читать, сопровождая каждую строфу фиолетовыми клубами дыма:
Не прошел еще час, А в двенадцатый раз Без штанов я во двор выбегаю! Подрищу-подрищу, старшину покричу, — Что мне делать, и сам я не знаю! Старшина прибежал И касторки мне дал, Еще хуже расстроил желудок!— Да ты у нас, дядя Мирон, просто классик! — Уздечкин азартно зааплодировал подбоченившемуся старику. — Тебя бы на большую сцену с такими номерами, народ бы в зале просто лег!
— Или обосрался? — поддержал друга Сидеромов. — Ну чего, Ерема, пошли, а то там мало ли что без нас приключится.
— И то правда, мужики, нам пора! — Еремей распахнул дверь черного хода. — Бывайте, на этаже встретимся!
— Да я уже тоже пойду, мне надо на похороны, — спохватился Павел. — Я вам потом все расскажу!
— Дамы и господа, заходите, все в порядке: была маленькая техническая заминка, — вышел из морга, щурясь от яркого весеннего солнца, Весовой. — Нам в третий зал, это сразу налево. Только, пожалуйста, не обращайте внимания на стены — в данном вопросе у нас пока остается некоторая неясность!