Год невозможного. Искусство мечтать опасно
Шрифт:
Но не приближаемся ли мы сейчас именно к «настоящей экономической депрессии»? Позволит ли перспектива погружения в депрессию возникнуть адекватным коллективным контринститутам? Чем бы все ни закончилось, ясно одно: сам трагический пессимизм Саймона очерчивает пространство для более радикальных перемен — только если мы признаем, что нет никакого будущего (в рамках системы), наш мир раскроется для грядущего.
9. По ту сторону зависти и ресентимента
Кажется странным, что попытка Петера Слотердайка утвердить «этику дара» {84} (как способ разрешить то, что хочется назвать «антиномиями государства всеобщего благосостояния») приводит нас неожиданно близко к коммунистическому взгляду на вещи. Слотердайк руководствуется элементарным уроком диалектики: иногда альтернатива не сводится к выбору между сохранением старого и радикальными переменами, то есть иногда единственной возможностью сохранить в старом то, что заслуживает сохранения, — это именно вмешаться и радикально изменить ситуацию. Если сегодня мы хотим спасти основы государства всеобщего благосостояния, то нам следует как раз отказаться от всякой ностальгии по социал-демократии XX века. Слотердайк предлагает своего рода новую культурную революцию, радикальные психосоциальные перемены, основанные на понимании того, что сегодня эксплуатируемым и производящим слоем общества является уже не рабочий класс, а (верхний) средний класс: именно они — настоящие «доноры», из чьих высоких налогов финансируется образование, здравоохранение большинства людей. Чтобы осуществить эти перемены, нужно оставить позади этатизм, этот пережиток
Согласно Слотердайку глубинная причина этого странного социального извращения — в нарушенном балансе между эросом и тюмосом, между собственническим эротическим влечением к собиранию вещей и влечением (преобладающим в древних обществах) к славе и щедрости, к наделяющему престижем одариванию. Чтобы восстановить этот баланс, нужно в полной мере вернуть тюмосу признание в нашем обществе: с теми, кто производит и богат, нужно обращаться не как с группой, которая заведомо подозрительна из-за отказа оплатить свой долг обществу, а как с настоящими дарителями, вклад которых должен признаваться в полной мере, так что они могли бы гордиться своей щедростью. Первым шагом будет сдвиг от пролетариата к волонтариату: вместо того чтобы чрезмерно облагать богатых налогами, нужно дать им (законное) право по своей воле решать, какую часть своего богатства они хотят отдать на всеобщее благосостояние. Для начала нужно, конечно, не радикально снизить налоги, а открыть хотя бы небольшую сферу, в которой донорам будет дана свобода решать, сколь много и на что они хотели бы отдавать. Как считает Слотердайк, такое начало, пусть очень скромное, изменило бы постепенно всю этику, на которой основывается общественное принуждение. Но не оказываемся ли мы тут перед старым парадоксом свободного выбора того, что мы в любом случае обязаны делать? То есть не получается ли так, что свобода выбора, дарованная «волонтариату» «успешных» людей, — это ложная свобода, которая основывается на вынужденном выборе? Если нужно, чтобы общество функционировало нормально, то «успешные» люди будут свободны выбирать (одаривать деньгами общество или нет) только в том случае, если делают правильный выбор (одаривать)?
С этой идеей много проблем, и они вовсе не того рода, о которых кричали возмущенные Слотердайком левые. Прежде всего, кто в наших обществах настоящие доноры («успешные» люди)? Давайте не будем забывать, что финансовый кризис 2008 года был спровоцирован именно богатыми, добившимися успеха донорами, и спасало их государство, финансируемое «обычными людьми» (Показательным примером тут будет Бернард Мэдофф, который сначала украл миллиарды, а потом изображал из себя дарителя, жертвуя миллионы благотворительным фондам и т. п.) Во-вторых, богатыми становятся не в пустом пространстве, а в государстве и сообществе, это (как правило) насильственный процесс присвоения, который вызывает большие сомнения относительно права богатого донора владеть тем, чем он потом щедро одаривает. Наконец, надо особо отметить, что противопоставление Слотердайком собственнического Эроса и дарующего тюмоса очень упрощенно: не являет ли собой настоящая эротическая любовь полную отдачу себя? (Вспомните знаменитые слова Джульетты: «Моя, как море, безгранична нежность и глубока любовь; чем больше я тебе даю, тем больше остается: ведь обе — бесконечны» {85}.) И не разрушителен ли тюмос? Нужно всегда помнить, что зависть (ресентимент) является категорией тюмоса, вмешивающейся в сферу эроса и искажающей «нормальный» эготизм, то есть она делает нечто, что есть у другого (и чего нет у меня), более важным, чем то, что у меня есть. В более общем плане основным упреком Слотердайку должно быть: почему он выступает за щедрость только в рамках капитализма, который является как раз общественным порядком собственнического эроса и соревновательности? Ограниченная такими рамками, всякая щедрость заведомо окажется лишь обратной стороной грубого собственничества, своего рода Доктором Джекиллом капиталистического Мистера Хайда. Вспомните первый образец щедрости, упоминаемый Слотердайком — Карнеги, стальной человек с золотым сердцем, как о нем говорят: он сначала использовал пинкертонов и частную армию, чтобы сломить сопротивление рабочих, а затем выставлял на обозрение свою щедрость, (частично) отдавая обратно то, что он (не создал, а) захватил. Даже в случае с Биллом Гейтсом, как мы можем забыть о его грубой тактике уничтожения конкурентов и захвата монопольного положения? Главный вопрос поэтому таков: разве нет места щедрости за пределами капиталистического порядка? Должен ли всякий подобный проект оказываться вариантом сентиментальной моралистической идеологии?
Мы часто слышим, что коммунистический взгляд на вещи основывается на опасной идеализации человеческих существ, приписывании им своего рода «природной доброты», на самом деле чуждой нашей (эготистской) природе. Однако ряд бихеовиористских исследований, о которых рассказывает в своей книге «Влечение» Дэниел Пинк {86}, показывает, что, по крайней мере иногда, внешние побудительные мотивы (денежное вознаграждение) могут быть контрпродуктивны: оптимальная производительность достигается тогда, когда люди находят внутренний смысл в своей работе. Побудительные стимулы могут быть полезны, чтобы заставить кого-то выполнять утомительные рутинные обязанности; но в тех случаях, когда требуются интеллектуальные решения, успех индивидов и организаций по большей части зависит от способности быть подвижными и инновативными, так что все больше возрастает потребность в людях, которые находят внутреннюю ценность в самом своем занятии. Пинк выделяет три элемента, лежащие в основе такой внутренней мотивации: автономию — способность выбирать, какие задачи и как будут выполняться; мастерство — процесс обретения навыков за работой; и целе-устремленность — желание улучшить мир. Вот, например, отчет об исследовании, проведенном в Массачусетском технологическом институте (MIT): «Была взята группа студентов, и перед ней было поставлено несколько задач, вроде запоминания ряда цифр, разрешения головоломок из слов и еще других пространственных головоломок и даже физических заданий, вроде забрасывания мяча в кольцо. Чтобы интенсифицировать их работу, были даны 3 уровня поощрений: если у испытуемого получалось более-менее хорошо, то выдавалось небольшое денежное вознаграждение; если получалось средне хорошо, то и денежное вознаграждение было средним; но если испытуемый был одним из лучших, то он мог рассчитывать на большой денежный приз. И вот что получилось. Пока задачи требовали только механических навыков, бонусы срабатывали вполне ожидаемо: чем больше вознаграждение, тем больше результат. Но как только задачи стали требовать элементарных когнитивных способностей, большее вознаграждение стало приводить к меньшему результату. Как такое возможно? Этот вывод кажется противоречащим тому, что большинство из нас усвоило из курса экономики, где говорилось, что чем больше вознаграждение, тем выше результат. А тут сообщается, что как только мы выходим на уровень элементарных когнитивных способностей, все оказывается совсем наоборот, и идея, что вознаграждения не играют роли, кажется чем-то политически левым и социалистическим, не правда ли? Такой жуткий социалистический заговор. Для тех из вас, кто разделяет подобные конспирологические теории, я хотел бы указать на пресловутую левацкую социалистическую группу, которая финансировала это исследование: Федеральный резервный банк. Возможно, награда в 50–60 долларов — недостаточная мотивация для студента из MIT, поэтому авторы эксперимента отправились в Мадурай в сельской Индии, где 50–60 долларов — значительная сумма. Таким образом, они повторили эксперимент в Индии, и получилось, что люди, которым предлагалось
Это «странное поведение» — поведение коммуниста, который следует известному лозунгу Маркса «каждому по потребности, от каждого по способности» — именно это единственная «этика дара», у которой есть хоть какое-то подлинно утопическое измерение. «Постмодерный» капитализм, конечно, рад использовать все это для собственной выгоды — не говоря уже о том, что за всякой «постмодерной» компанией, предоставляющей своим служащим пространство для «творческих» достижений, кроется анонимная эксплуатация рабочего класса, как в старые времена. Иконой современного креативного капитализма выступает компания Эппл, где все создано «гением» Стива Джобса, — но чем была бы Эппл без Фоксконна — тайваньской компании, владеющей огромными заводами в Китае, где сотни тысяч людей в жутких условиях собирают айпэды и айподы? Мы никогда не должны забывать оборотную сторону постмодерного «креативного» центра в Силиконовой долине, где несколько тысяч исследователей воплощают новые идеи: это военного образца казармы в Китае, где то и дело происходят самоубийства рабочих — результат невыносимого стресса из-за условий работы (долгий рабочий день, низкие заработки, сильное давление). После того как одиннадцатый рабочий разбился насмерть, бросившись с верхнего этажа, компания Фоксконн ввела ряд мер {88}: теперь рабочие должны в контракте согласиться не совершать самоубийство, а также сообщать о других рабочих, которые выглядят депрессивными, чтобы их в случае ухудшения ментального здоровья отправили в психиатрические учреждения и т. д. И как будто этого свинства недостаточно, Фоксконн начала устанавливать специальные сетки вокруг своих заводских помещений. Не удивительно, что Терри Гу, председатель совета директоров Хон Хай (компании — учредителя Фоксконн), на предновогодней вечеринке отзывался о своих рабочих как о животных, добавляя, что «управлять миллионом животных доставляет мне головную боль». (Гу еще добавил, что хочет поучиться «управлять» животными у Чин Шичиена, директора Тайбэйского зоопарка; он пригласил директора зоопарка выступить на годовом отчетном собрании Хон Хай, попросив всех своих генеральных менеджеров слушать лекцию внимательно, чтобы они могли поучиться, как управлять «теми животными, что на них pаботают» {89}.)
Но какого бы рода вопросы ни вызывали такие эксперименты, они определенно показывают, что нет ничего «естественного» в капиталистической соревновательности и погоне за максимальной прибылью: за определенным уровнем удовлетворения основных потребностей в выживании, люди склонны вести себя так, что иначе как «по-коммунистически» это не назовешь. Они дают обществу соответственно своим способностям, а не соответственно получаемому ими финансовому вознаграждению. И это приводит нас обратно к Слотердайку, который прославляет дарения крупных капиталистов как проявление «неоаристократической гордости» — но как насчет того, чтобы ответить на эту гордость тем, что Бадью однажды назвал «пролетарским аристократизмом»? Именно поэтому в области литературы особенно важны те случаи, когда говорится об аристократах, сопротивляющихся засилию буржуа, и в какой-то момент осознающих, что единственным способом сохранить свое достоинство будет присоединиться к противоположной стороне, подлинной оппозиции буржуазному образу жизни. Как ни странно, даже шекспировский «Кориолан» может таким образом послужить политике освобождения.
Как писал Маркс в связи с Гомером, «трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом» {90}. Является ли произведение искусства подлинно великим, можно проверить, посмотрев, что станет с ним в случае деконтекстуализации, переноса в новый контекст. Возможно, наилучшее определение классики — это ее способность быть взглядом бога, как на православной иконе: не важно, где в помещении вы стоите, кажется, что взгляд обращен именно на вас. Не удивительно, что лучшая киноверсия Достоевского — это «Идиот» Куросавы, где действие происходит в Японии после Второй мировой войны, с Мышкиным как демобилизованным солдатом. Дело тут не в том, что мы имеем дело с вечным конфликтом, который проявляется в любом обществе, а в гораздо более тонкой особенности — по-видимому, с каждым новым контекстом классическое произведение искусства обращается к специфической черте именно данной эпохи: Гегель называл это «конкретной универсальностью». Есть долгая история подобных успешных перенесений Шекспира во времени, достаточно упомянуть несколько недавних экранизаций: Отелло в современном джазовом клубе (Бэзил Дирден, «Всю ночь напролет», 1962); Ричард III в воображаемой фашистской Великобритании 1930-х (Ричард Лонкрэйн, 1995); «Ромео и Джульетта» Бэза Лурмана на Венис Бич в Калифорнии (1996), «Гамлет» в корпоративной среде Нью-Йорка (Майкл Алмерейда, 2000).
«Кориолан» представляет собой особенно сложную задачу для такой реконтекстуализации: вся пьеса настолько сосредоточена на воинско-аристократической гордости и презрении к простому народу, что становится понятно, почему после поражения Германии в 1945 году союзнические оккупационные власти запретили ее постановки — произведение было слишком антидемократично. Кажется, что эта шекспировская трагедия оставляет мало пространства для интерпретации. Можно ли ставить эту пьесу как-то иначе, чем так, как она есть, не отдаваясь ее милитаристскому антидемократическому соблазну? Мы можем попытаться незаметно «остранить» этот соблазн посредством его избыточной эстетизации; мы можем сделать то, что сделал Брехт, переписав пьесу и сдвинув акцент с изображения эмоций (гнев Кориолана и пр.) к скрытому конфликту политических и экономических интересов (в версии Брехта народная толпа и трибуны движимы не страхом и завистью, а рациональными соображениями, адекватными ситуации); или, возможно, худший выбор — мы можем обратиться к псевдофрейдистскому сюжету относительно материнской фиксации Кориолана и гомосексуального характера связи между Кориоланом и Авфидием. Рэйф Файнс (вместе со своим сценаристом Джоном Логаном) сделал невозможное, тем самым, видимо, подтвердив известное утверждение Томаса Элиота, что «Кориолан» намного превосходит «Гамлета»: он смог вырваться из этого замкнутого круга интерпретативных возможностей, которые стремятся установить критическую дистанцию по отношению к Кориолану, и решительно сказал Кориолану «да», придав ему образ не фанатичного противника демократии, а фигуры радикально левой.
Первым шагом Файнса было изменить геополитические координаты «Кориолана»: «Рим» теперь — это современное колониальное город-государство в состоянии кризиса и упадка, а «вольски» — левацкие партизаны, создавшие одну из так называемых «стран-изгоев». Вспомните о Колумбии и FARC, «Колумбийской революционной армии», удерживающей обширные территории на юге страны, как если бы она при этом не была замешана в торговле наркотиками. Этому шагу соответствуют многие узнаваемые подробности, вроде решения представить границу между территорией, занимаемой римской армией, и повстанческой территорией, место контакта двух сторон, в виде дорожной развязки с повстанческим КПП. (Тут можно и еще пофантазировать: что, если на полную использовать то случайное обстоятельство, что фильм снимался в Сербии, с Белградом как «городом, именовавшим себя Римом», а вольсков представить албанцами из Косово, с Кориоланом как сербским генералом, который переходит на другую сторону и присоединяется к албанцам?)