Год смерти Рикардо Рейса
Шрифт:
Сальвадор, пребывая на боевом посту, за стойкой, говорил по телефону и что-то записывал карандашиком: Слушаю, сеньор, будет сделано, и при появлении Рикардо Рейса механически растянул губы в холодной улыбке, которой хотел всего лишь придать оттенок некой рассеянности, и в застывшем взгляде был тот же холод, что и в глазах Пименты, позабывшего, видно, о щедрых чаевых, получаемых по большей части ни за что: С выздоровлением вас, сеньор доктор, однако глаза говорили совсем другое: Вот нутром чую, чего-то тут в твоей жизни нечисто, и ничего другого не выразят эти глаза, покуда Рикардо Рейс не сходит в полицию и не вернется оттуда, если, конечно, вернется. Подозрительность витает и в атмосфере гостиной, против обыкновения, гудящей, словно отель на Гран-Виа, испанским говором, который лишь изредка, в паузах, перемежается португальской речью — да, робко звучит язык маленькой нашей страны даже у себя дома, робки и носители его, время от времени срывающиеся на фальцет в рассуждении продемонстрировать истинное или предполагаемое владение всеми этими Usted, Entonces, Muchas gracias, Pero [30] , ибо никто не вправе счесть себя истинным португальцем, если не говорит на чужом языке лучше, чем на родном. Марсенды нет, зато есть доктор Сампайо, ведущий беседу с двумя испанцами, которые объясняют ему политическую ситуацию в своей стране параллельно с тем, каких трудов им стоило покинуть отечество целыми, Gracias a Dios [31] , и невредимыми. Рикардо Рейс, спросив разрешения, присел на другом конце длинного дивана, подальше от нотариуса, поскольку вовсе не собирался встревать в лузо-кастильский диалог: ему всего лишь хотелось бы знать, приехала ли Марсенда или осталась в Коимбре. Доктор Сампайо, ничем не показав, что заметил его появление, продолжал со значительным видом кивать в ответ на речи дона Алонсо, удваивая внимание, когда упущенные подробности восполнял с лихвой дон Лоренсе, и не отвел глаз от собеседников даже в тот миг, когда с Рикардо Рейсом, не вполне еще оправившимся от своего гриппа, сделался приступ жестокого кашля, после которого он еще долго переводил дух и вытирал заслезившиеся глаза. Потом развернул Рикардо Рейс газету, принял к сведению сообщение о том, что в японской армии набирает силу движение офицеров, требующих объявить России войну, он с утра уже знал об этой новости, но оценил ее только сейчас, с напряженным вниманием вчитываясь в газетные строчки, взвешивая и размышляя, а на самом депо — тяня время: спустится Марсенда или нет, приехала она или нет, ну, доктор Сампайо, будешь ты со мной разговаривать или нет, мне-то наплевать на твои разговоры, просто интересно, появится ли у тебя такой же застывший взгляд, как у Пименты, ну, а в том, что Сальвадор тебе уже сообщил о повестке, я не сомневаюсь.
Восемь пробило на часах, ударил бесполезный гонг, кое-кто из постояльцев поднялся и вышел, разговор стал увядать, испанцы, сидевшие нога на ногу, встрепенулись было, выказывая некоторое нетерпение, но были задержаны доктором Сампайо, который заверил их, что в Португалии в мире и спокойствии они смогут жить, сколько захотят, Португалия — это оазис, здесь чернь не делает политику, и именно поэтому здесь, у нас, что на улицах, что в головах, царят гармония и порядок. Но испанцы, уже неоднократно слышавшие подобные «в добрый час» и «добро пожаловать» из других уст, придерживались, очевидно, того мнения, что соловья баснями не кормят, а брюхо, как злодей, старого добра не помнит, а потому наскоро простились, сослались на то, что надо зайти за семьей в номер, и удалились. Вот тогда доктор Сампайо обратил наконец внимание на Рикардо Рейса и воскликнул: А! и вы здесь, я и не заметил, как вы вошли, но Рикардо Рейс знает, что заметил, просто глядел на него в точности, как Пимента или Сальвадор, так же подозрительно и недоверчиво, никакой, в сущности, разницы между управляющим, коридорным и нотариусом. А я просто не хотел прерывать вашу беседу, как доехали, как здоровье вашей дочери? Все по-прежнему, не хуже, но и без улучшений, о, это наш с Марсендой крест. Ваше упорство когда-нибудь будет вознаграждено, эффект лечения проявляется не сразу, после чего наступила в паузе, причем если в молчании доктора Сампайо сквозила определенная досада, то в безмолвии доктора Рейса таилась некоторая ирония, но все же именно он проявил добрую волю, подкинув в гаснущий костер беседы новую ветку: Знаете, я прочел книгу, которую вы мне рекомендовали. Какую книгу? «Заговор», разве вы не помните? Ах, эту, да-да-да, но вам, вероятно, она не пришлась по вкусу? Напротив, я в восхищении — как убедительно преподнесена национальная доктрина, превосходный, сочный язык, напряженный конфликт, ювелирная тонкость психологического анализа, а эта благородная женская душа, поверьте, после чтения меня будто живой водой спрыснули, я уверен, что для многих португальцев — это как второе крещение, как новый Иордан, — и тут Рикардо Рейс остановил поток славословий, придав лицу просветленное выражение, окончательно сбившее с толку доктора Сампайо, который не знал, как увязать эти похвалы с вызовом в известное ведомство, о чем доверительно успел шепнуть ему Сальвадор. А что я говорил, сказал он, поддавшись было первоначальному чувству симпатии, но, поскольку подозрение оказалось сильней, тут же отыграл назад, решил быть сдержанным, мосты не наводить, по крайней мере, до тех пор, пока дело не прояснится: Пойду узнаю, готова ли дочь, — и поспешно покинул гостиную. Рикардо Рейс с улыбкой взялся за газету, решив, что войдет в ресторан последним. Вскоре он услышал голоса — Марсенды: Мы будем ужинать с доктором Рейсом? и нотариуса: Нет, об этом речи не было, а продолжение разговора, если разговор имел продолжение, происходило за стеклянными дверьми и было, надо думать, примерно таким: Тем более,
На следующий день Рикардо Рейс пообедал на Байше, у «Неразлучных Братьев», отдав предпочтение именно этому ресторану по неизвестной причине — может быть, незамысловатое название привлекло человека, у которого никогда не было братьев, да и друзей, как видим, негусто, вот он и испытывает такого рода тоску по родственному теплу; плохо только, что слабость одолевает — и не только колени дрожат, что можно списать на последствия гриппа, но и душа подрагивает, о чем в свое время и в надлежащем месте уже было упомянуто. День пасмурный и довольно холодный. Рикардо Рейс медленно, благо до назначенной встречи еще есть время, шагает вверх по улице Кармо, поглядывая на витрины, и пытается вспомнить, попадал ли он когда-нибудь в подобную ситуацию, бывало ли в его жизни так, чтобы женщина брала на себя инициативу и говорила: Будьте там-то и там-то в таком-то часу — но вспомнить не может: да-с, жизнь полна неожиданностей. Однако гораздо больше удивляет его, что он не испытывает ни треноги, ни беспокойства, будто это все в порядке вещей — тайные послания, тайные свидания, а сам он словно окутан неким облаком или не в силах сосредоточиться на сути происходящего, а в глубине души, верно, и сам не верит, что Марсенда придет. Он вошел в кафе «Бразилейра», чтобы дать ногам отдохнуть, выпил чашку кофе, услышал, как кто-то — не иначе, как писатель — говорил про кого-то — человека или животное: Просто зверь! и, поскольку этот разговор пересекался с другим, постоянным фоном звучал чей-то властный голос: Я получил это прямо из Парижа, а ему возразили: Кое-кто утверждает, что все было совсем наоборот, он не знал, кому адресована эта фраза и что она означает, зверь или не зверь, прямо из Парижа или же кружным путем. Рикардо Рейс вышел из кафе, без четверти три, время поджимает, пересек площадь, на которой когда-то поставили поэта, все португальские пути непременно приводят к Камоэнсу, и всякий раз он меняется в полном соответствии с тем, как и чьи глаза взглянут на него: при жизни — длань рукоять меча сжимала, и музам чуткий ум внимал, а теперь меч — он же шпага — в ножнах, книга закрыта, и слеп теперь поэт на оба глаза, до такой степени загажены они то ли голубями, то ли безразличными взглядами проходящих мимо. Еще нет трех, когда он оказывается на Алто-да-Санта-Катарина. Кроны пальм зябко подрагивают от ветра, но непреклонно вознесенные ввысь стволы почти неподвижны. Он не может вспомнить, росли ли здесь эти деревья шестнадцать лет назад, перед его отъездом в Бразилию, но может поручиться, что не было этой огромной каменной глыбы, обтесанной так грубо, что она кажется отсюда просто валуном или скалой, да это памятник, монумент неистовому Адамастору [32] , ну, а если его поставили здесь, значит, и Мыс Доброй
[32] Персонаж эпической поэмы Луиса де Камоэнса «Лузиады» — гигант, персонифицирующий опасности, которые подстерегают мореплавателей у Мыса Бурь, и тщетно добивающийся любви нимфы Фетиды. 10 июня 1927 года в Лиссабоне было установлено его мраморное изваяние.
Надежды — где-то неподалеку. Внизу, по реке плывут фрегаты, тянет две баржи буксир, стоят на бочках военные корабли, развернувшись носом к гавани, — верный признак того, что начался прилив. Рикардо Рейс ступает по влажному крупнозернистому песку узких аллей, по рыхлой глине, кроме него, никто не любуется открывающимся отсюда видом, если не считать двух стариков, молча сидящих на скамье рядышком — может быть, они так давно друг друга знают, что и говорить стало не о чем, может быть, они приходят сюда за тем лишь, чтобы узнать, кто первым умрет. Рикардо Рейс, зябко подняв воротник плаща, только приблизился к решетчатому ограждению, чтобы подумать, что с этого места реки: Какой корабль какой армады отсюда сможет путь сыскать, да и куда, спросим мы, как в этот самый миг: Рейс, вы ли это? ждете кого-нибудь? — услышал ехидно-ироничный голос Фернандо Пессоа и, обернувшись к человеку в черном, который стоял рядом с ним, вцепясь белыми руками в железо поручня, подумал: Не этого я ждал, когда плыл сюда по морским волнам, и ответил: Жду. Выглядите вы, прямо надо сказать, неважно. У меня был грипп и довольно сильный, впрочем, все быстро прошло. Не лучшее место для человека после болезни: здесь дуют ветры с открытого моря. Да нет, это речной бриз, пустяки. Позвольте спросить, мужчину вы ждете или даму? Даму. Браво, я вижу, вам окончательно приелись плоды собственного воображения, и Лидии бесплотной вы предпочли Лидию очень даже плотненькую — я ведь ее разглядел в отеле — а теперь ждете еще одну, да вы настоящий донжуан, и это в ваши-то лета, две победы за столь краткий срок, примите мои поздравления, до тысячи и трех возлюбленных остается всего ничего. Спасибо на добром слове, но с удивлением я замечаю, что мертвые еще хуже живых, и язык у них совсем без костей. Вы правы, правы, но это, мой друг, отчаянная попытка наверстать упущенное, высказать то, что не сказалось в свое время. Учту. Это вам не удастся: сколько бы ни говорили вы и все мы, непременно останется какое-нибудь невысказанное словечко. Я не спрашиваю, что это за словечко. Не спрашиваете и правильно делаете: воздерживаясь от вопросов, мы тешим себя иллюзией, что когда-нибудь узнаем ответы. Вот что, Фернандо, мне бы не хотелось, чтобы вы видели ту, с кем у меня назначена встреча. Вы напрасно беспокоитесь: в худшем случае она заметит издали, как вы тут с жаром говорите сами с собой, но и это ее не смутит, ибо за влюбленными такое водится. Я не влюблен. Что ж, вас можно только пожалеть: Дон Жуан, по крайней мере, был искренен, переменчив и ветрен, но искренен, а вы, мой друг, подобно пустыне, даже тени не отбрасываете. Это вы тени не отбрасываете. Виноват, тень, если уж на то пошло, у меня есть, это я в зеркале себя не вижу. Да, кстати, раз уж вы мне напомнили, скажите — нарядились вы тогда на маскарад Смертью? Любезный Рейс, вы шуток, что ли, не понимаете: неужели мне в нынешнем моем состоянии взбредет в голову наряжаться Смертью, покойник серьезен и основателен, полностью осознает свой статус, а кроме того, блюдет приличия и презирает абсолютную наготу скелета, а на этот свет является либо в том самом костюмчике, в который его обрядили, либо, если хочет кого-нибудь напугать, заворачивается в саван, и, надеюсь, вы согласитесь, что я, человек приличный и порядочный, каковым был и остался, никогда бы себе такого не позволил. Знаете, я ждал, что вы ответите именно так или в этом роде, ну, а теперь я все-таки попросил бы вас удалиться, ибо приближается особа, которую я жду. Вот эта барышня? Да. Ну, что ж, она совсем недурна, хотя на мой вкус — несколько худосочна. Не смешите меня, Фернандо, за все время нашего долгого знакомства я впервые слышу о ваших вкусах в этой области, да вы, оказывается, тайный сатир, глубоко законспирированный волокита. Прощайте, любезный Рейс, до новых встреч, оставляю вас наедине с вашей милой малюткой, вы меня вконец разочаровали: спите с горничными, ухаживаете за девицами из общества, вы внушали мне большее уважение в ту пору, когда созерцали жизнь издали. Жизнь, Фернандо, всегда рядом. Ну и хорошо, если это — жизнь, предоставляю вас ей. По дорожке между клумбами без цветов спускалась Марсенда, и Рикардо Рейс пошел ей навстречу: Вы разговаривали сами с собой? — спросила она. В каком-то смысле можно и так сказать: я читал стихи моего друга, скончавшегося несколько месяцев назад, вы, может быть, слышали о нем. Как его звали? Фернандо Пессоа. Это имя мне смутно знакомо, но, кажется, я никогда его не читала. Между сном и тем, что снится, между мной и чем я жив, по реке идет граница в нескончаемый разлив. Вы эти стихи читали? Эти. Так просто, кажется, и я бы смогла так написать. Вы правы, кто угодно мог бы так написать. Однако должен был все же появиться этот человек и написать эти строки. Знаете, для всего на свете — для хорошего и для дурного — нужно, чтобы появился кто-то и сделал это, вам не приходило в голову, что у нас не было бы «Лузиад», если бы сначала не было Камоэнса, и способны ли вы представить себе, какова была бы наша Португалия без Камоэнса и без «Лузиад». Это похоже на игру, на детскую загадку. Нет, ничего не может быть серьезней, если мы всерьез вдумаемся в это, но сначала поговорим о вас — расскажите, как поживаете, как себя чувствуете, как ваша рука? По-прежнему, вот она — у меня в кармане, как мертвая птичка. Не следует терять надежду. По-моему, надежду я уже потеряла и, кажется, скоро отправлюсь в Фатиму, проверить, не спасет ли меня вера. Вы верующая? Я — католичка. И в церковь ходите? Да, я слушаю мессу, исповедуюсь и причащаюсь, делаю все, что требуется от католика. Вы не кажетесь очень уж набожной. Это у меня такая манера — я не склонна выставлять свои чувства напоказ. На это Рикардо Рейс не ответил ничего: слова, прозвучав, становятся подобны дверям — они открыты, и мы чаще всего заходим в них, но порою медлим на пороге, ожидаем, пока отворится другая дверь, сказана будет другая фраза, ну, чтобы далеко не ходить за примером, вот хоть такая: Хочу извиниться перед вами за отца, его очень взволновали результаты выборов в Испании, вчера он говорил только с теми, кто бежал оттуда, а Сальвадор тотчас сообщил, что доктора Рейса вызывают в полицию. Мы едва знакомы, и ваш отец не сделал мне ничего такого, за что надо было бы извиняться, а прочее вообще не заслуживает внимания, в понедельник я узнаю, чего они от меня хотят, отвечу, о чем меня спросят, вот и все. Хорошо, что вас это не тревожит. У меня нет причин для беспокойства, я не имею отношения к политике, все эти годы жил в Бразилии, и если там меня никто не трогал, то здесь тем более никто не тронет, и, скажу вам откровенно, я чувствую себя уже не вполне португальцем. Бог даст, все обойдется. Уверен, Богу не понравилось бы, если бы он узнал, что мы верим, будто дела идут плохо оттого лишь, что он не дает им идти хорошо. Но ведь это всего лишь присловье, мы слышим его и повторяем бездумно — «Дай Бог», «Боже избави» — и вряд ли кто-нибудь способен представить себе Бога и волю его, да простится мне эта дерзость, кто я такая, чтобы рассуждать об этом? Да, это похоже на нашу жизнь — мы рождаемся, смотрим, как живут другие, и сами принимаемся жить, подражая этим другим, не зная при этом, зачем и для чего. Это очень печально. Виноват, сегодня я вам — плохая подмога, я забыл о своем врачебном долге, я должен был поблагодарить вас за то, что пришли сюда, чтобы загладить вину вашего отца. Я пришла, главным образом потому, что хотела вас увидеть и поговорить с вами, завтра мы возвращаемся в Коимбру, я боялась, другого случая не представится. Ветер какой сильный, застегнитесь. Не волнуйтесь за меня — я виновата, что плохо выбрала место для нашей встречи, совсем забыла, вы ведь после болезни. Пустяки, легкий грипп без осложнений или обычная простуда. Я вернусь в Лиссабон лишь через месяц, как обычно, а до тех пор не узнаю, зачем вас вызывают. Я ведь вам уже сказал — опасаться нечего. И все же мне хотелось бы знать. Не представляю себе, как. Напишите мне, я оставлю вам адрес, нет, лучше «до востребования», отец может оказаться дома, когда принесут письмо. Вы считаете, что это стоящее дело — таинственное письмо из Лиссабона, такие секреты. Не смейтесь, мне будет очень трудно целый месяц не знать, что с вами происходит, напишите хоть одно слово. Хорошо, но если весточки не будет, знайте, что я брошен в сырое подземелье или заточен в самую высокую башню этого королевства, откуда вам, сударыня, меня придется вызволять. Типун вам на язык, а теперь мне пора, мы должны встретиться с отцом и вместе пойти к врачу. Марсенда правой рукой помогла левой выскользнуть из кармана, потом протянула ему обе — любопытно, зачем? чтобы попрощаться, достаточно было бы и одной — и они соединились в чаше рук Рикардо Рейса, а старики смотрят на них в недоумении: Я спущусь к ужину, но подходить к вам не стану, раскланяюсь с вашим отцом издали, чтобы не отвлекать его от новых испанских друзей. Я как раз собиралась вас об этом попросить. О том, чтобы я не приближался? О том, чтобы вы спустились — тогда я вас увижу. Марсенда, зачем, ну, зачем вам меня видеть? Не знаю. Она отошла, стала подниматься по склону, наверху остановилась, чтобы половчее пристроить левую руку в кармане, потом продолжила путь, не оборачиваясь. Рикардо Рейс смотрел на реку, в которую в это самое время вошел крупный пароход, но это был не «Хайленд Бригэйд», уж его-то он изучил досконально, время было. Отец он ей, как считаешь? — сказал один из стариков. Как же, отец, — отвечал другой. Я вот только не понял, чего там все это время торчал рядом с ними какой-то хмырь в черном. Какой еще хмырь в черном? Да вон он, прислонился к ограде. Никого не вижу. Очки заведи. А ты пьян, — каждый раз с этими стариками одна и та же история: поговорят, поспорят, поссорятся, рассядутся на разные скамейки, потом снова сойдутся. Рикардо Рейс спустился, огибая клумбы, оказал -ся я на той же улице, по которой пришел сюда. Случайно повернув голову налево, он увидел дом с какими-то буквами, выбитыми на уровне второго этажа. Под порывом ветра затряслись ветви пальм. Старики встали. И все равно — казалось, там, на Алто-да-Санта-Катарина, кто-то остался.
Тот, кто утверждает, будто
природа равнодушна к горестям и заботам людей, не знает ни людей, ни природы. Мимолетная неприятность или легкая мигрень мгновенно изменяют ход небесных светил, нарушают неизменную очередность приливов и отливов, задерживают рождение месяца, ну, и, конечно, влияют на движение воздушных потоков, приводя их в полнейший беспорядок, так что если не хватило одного-единственного медного грошика для уплаты по слегка уже просроченному векселю, как сразу же налетает ветер, небо вдруг точно бельма затягивают — это природа сочувствует огорченному должнику. Скептики, избравшие себе профессию во всем сомневаться, если даже нет доказательств ни в пользу, ни против того или иного явления, скажут нам, пожалуй, что выдвинутая гипотеза безосновательна, ибо одна заблудившаяся ласточка весны, как известно, не делает, а просто она не туда залетела, ошиблась адресом, и сами того не понимают, что никак иначе не объяснить эту вот непогоду, длящуюся много месяцев кряду — месяцев, а может статься, и лет, о чем мы судить не можем, ибо нас здесь давно не было — все эти бесконечные оползни и паводки, наводнения и прочие стихийные пакости, и довольно уже было говорено о здешнем народе, чтобы именно в его горестях и мытарствах искать причину всех этих бед — припомним хоть покусанных бешеной лисой жителей Алентежо, эпидемию оспы, вспыхнувшую в Лебусане и Фателе, тифоидную горячку в Вальбоме — которые не ограничиваются тем, что принимают обличье болезней: возьмите эти вот две сотни человек, живущих без света в трехэтажном доме в квартале Мирагайя в городе Порто, возьмите их, спящих вповалку, просыпающихся под крики, становящихся в очередь, чтобы опорожнить ночные сосуды, ну, а прочее пусть дополнит воображение, на что-то же дано оно вам? И вот теперь, во всеоружии неопровержимых доказательств, представленных вам сию минуту, добавим, что именно тогда, когда ветер вырывал с корнем деревья, сносил крыши с домов и валил телеграфные столбы, Рикардо Рейс со смятенной душой шел в полицию, придерживая шляпу, чтобы ураган не унес, и молился, чтобы не полило с такой же силой, как задувает. А задувает с юга, то есть если идти по Розмариновой улице вверх — в спину, и, значит, это еще полбеды. О маршруте мы с вами уже имеем исчерпывающее представление: у церкви Преображения Господнего свернуть, пройти шестьдесят шагов до следующего угла, ах, не надо, не надо обманывать себя и других, ибо ветер никуда не делся и дует теперь в лицо — он ли не дает шагу ступить или ноги не идут? но как бы то ни было, указанный час есть указанный час, а этот человек — воплощенная пунктуальность, еще десяти нет, а он уже входит в заветную дверь, показывает бумажку, которой его сюда вызвали — с получением сего вам надлежит — вот он и явился со шляпой в руке и на секунду испытывает дурацкое облегчение оттого, что ветра нет, ему велят подняться на второй этаж, вот он и пошел по лестнице, неся повестку перед собой, как свечу, без которой невдомек бы ему было, в какую сторону идти, куда ногу поставить, в этой повестке — его судьба, и предугадать ее невозможно, он — как тот неграмотный бедолага, посланный к палачу с письмом, где сказано: Отрубить голову подателю сего, вот он и идет, быть может, даже напевая, ибо утро ясное и погожее, природа ведь тоже читать не умеет — вот когда слетит под топором голова с плеч, посыпятся звезды с неба, да поздно будет. Пока что сидит Рикардо Рейс в коридоре на длинной скамейке, ибо сказано ему было: Присядьте, подождите, и чувствует себя совсем беззащитным, ибо повестка у него была отобрана, а рядом с ним еще другие люди — до чего ж славно было бы, если дело бы происходило на приеме у врача, и пациенты рассказывали бы друг другу о своих недугах: у этого — с легкими нелады, у того — печень пошаливает, у третьего почки не в порядке, а что у этих вот болит, неизвестно, потому что они молчат, а разверзли бы уста, сказали бы, скорей всего: Знаете, вдруг все прошло, как рукой сняло, можно, я домой пойду? — истинно говорю вам: нет от зубной боли средства лучше, чем порог зубоврачебного кабинета. Минуло полчаса, но Рикардо Рейса не вызывали, открывались и закрывались двери кабинетов, слышались телефонные звонки, двое каких-то остановились неподалеку, и один из них громко рассмеялся: Да уж, знал бы он, что его ждет — и оба исчезли за углом. Они обо мне говорят, подумал Рикардо Рейс, и у него засосало под ложечкой, теперь, по крайней мере, будет что ответить на вопрос: На что жалуетесь? Он потянулся было к жилетному карману, чтобы достать часы и узнать, сколько же времени он тут сидит, но на полдороге остановился: ему не хотелось обнаруживать признаки нетерпения. Наконец его выкликнули, то есть не выкликнули, а просто из приоткрывшейся двери высунулась и кивнула ему голова, и Рикардо Рейс встрепенулся, привскочил, заторопился, но потом, безотчетно оберегая чувство собственного достоинства — а может ли оно, спросим, быть безотчетным? — умерил шаг, используя медлительность как единственный и тайный способ выразить несогласие. Следом за своим провожатым, распространявшим нестерпимый запах лука, он шествовал вдоль длинного коридора, по обе стороны которого располагались кабинеты за закрытыми дверями, и вот одну из них, расположенную в самом конце коридора, провожатый, негромко постучавшись, приоткрыл, приказал: Входите, и сам тоже вошел, и человек за письменным столом ему бросил: Побудь здесь, можешь понадобиться, а Рикардо Рейсу, показывая на стул: Садитесь, и сел Рикардо Рейс, испытывая теперь сильное раздражение, беспомощное недовольство, и подумал: Это он специально, чтобы меня запугать. Человек за письменным столом взял в руки повестку и стал вчитываться в нее так, словно никогда в жизни не видал ничего подобного, потом осторожно положил ее на столешницу, затянутую зеленым клякс-папиром, окинул напоследок взглядом, как бы окончательно удостоверяясь, что ничего не напутано, все точно, верно и правильно, и сказал: Паспорт, будьте добры, и два последних слова таинственным образом умерили беспокойство Рикардо Рейса, не зря, видно, говорится, что вежливым обхождением всего на свете добьешься. Вытаскивая из бумажника паспорт и протягивая его, для чего пришлось чуть привстать со стула, он выронил в результате этих эволюции шляпу и от допущенной неловкости вновь занервничал. Человек за столом внимательно изучил все графы и пункты, сравнил фотографию с оригиналом, сидевшим напротив, что-то записал, потом так же бережно, как повестку, положил книжечку рядом с ней. Маньяк, подумал Рикардо Рейс, но вслух произнес то, о чем его спрашивали: Совершенно верно, я — врач, два месяца назад приехал из Рио-де-Жанейро. И с тех пор проживаете в отеле «Браганса»? Да. На каком корабле прибыли к нам? На «Хайленд Бригэйд», британской судовой компании, я сошел на берег двадцать девятого декабря. Один или вас кто-нибудь сопровождал? Один. Вы женаты? Нет, не женат, но мне бы желательно было узнать, в чем, собственно говоря, дело, по какому поводу меня вызвали сюда, я никогда не думал, что. Как долго вы прожили в Бразилии? Я уехал туда в девятнадцатом году и все же я хочу знать причину, по которой. Давайте так: я буду задавать вопросы, вы — отвечать, и тогда все у нас будет хорошо. Хорошо. Ну, а коли речь у нас с вами зашла о причинах и поводах, не скажете ли, чем объяснялся ваш отъезд? Я эмигрировал, вот и все. Врачи в большинстве своем не эмигрируют. А я вот эмигрировал. А почему — у вас, что, пациентов здесь не было? Почему же, были, но мне хотелось познакомиться с Бразилией, поработать там, только потому я и уехал. Уехали, а теперь, стало быть, вернулись? Вернулся. А почему? Португальские эмигранты иногда возвращаются на родину. Из Бразилии — почти никогда. А я вот вернулся. Дела не пошли? Напротив, у меня даже была своя клиника. И все же вернулись? Как видите. А чем намерены заняться здесь, если практиковать не собираетесь? С чего вы взяли, что я не собираюсь практиковать? Да уж знаю. Сейчас я на время отошел от медицины, но подумываю, не открыть ли здесь кабинет, не пустить ли корни, ведь это моя родина. Иными словами, вас по прошествии шестнадцати лет внезапно обуяла ностальгия? Именно так, но я решительно не понимаю, к чему этот допрос? Это не допрос: вы же сами видите, что ваши слова не заносятся в протокол и вообще никак не фиксируются. Тогда я тем более не понимаю. Да нет, просто занятно было познакомиться с вами — португальский врач, уехал в Бразилию, далеко не бедствовал, а через шестнадцать лет возвращается в отечество, два месяца живет в гостинице, не работает. Я ведь вам сказал, что собираюсь начать практику. Где? Еще не знаю, где будет кабинет, надо как следует выбрать место, такие вопросы с маху не решаются. Ну, хорошо, теперь о другом, скажите-ка, у вас обширный круг знакомств в Рио-де-Жанейро и в других бразильских городах? Нет, я мало ездил по стране, все мои друзья — в столице. И кто же ваши друзья? Ваши вопросы затрагивают мою частную жизнь, и я не считаю обязанным отвечать на них иначе, как в присутствии моего адвоката. У вас что — есть адвокат? Нет, но я могу пригласить. Адвокатам сюда ходу нет, а, кроме того, вас ни в чем не обвиняют, мы просто беседуем. Пусть так, но, видите ли, не я определяю направление этой беседы, а вопросы, которые вы мне задаете, выходят далеко за ее рамки. Ну, хорошо, ближе к делу: так кто же входил в число этих ваших друзей? Я не стану отвечать. Сеньор доктор Рикардо Рейс, на вашем месте я не стал бы упрямиться, так, поверьте, будет гораздо лучше для вас, зачем без всякой на то необходимости осложнять дело? Португальцы, бразильцы, поначалу они прибегали к моей профессиональной помощи, впоследствии у нас завязывались иные отношения, завязывались и продолжались, у меня возникали связи в обществе, но не буду же я, в самом деле, перечислять людей, которые совершенно вам неизвестны. Вы ошибаетесь — нам известны очень многие. Я никого называть не буду. Что ж, прекрасно, если понадобится, мы все равно их узнаем иным способом. Это ваше дело. Скажите, не было ли среди них военных или кого-либо из политических деятелей? Нет, ни с теми, ни с другими я знакомства не водил. Ни одного военного, ни одного политика? Я не могу поручиться, что их не было среди моих пациентов. Но с ними вы не подружились? Да вот, как ни странно, нет. Ни с кем, ни с кем? Представьте себе, так уж совпало. Удивительное совпадение. Жизнь вообще богата на совпадения. В период последних по времени беспорядков вы были в Рио-де-Жанейро? Да. А вам не кажется странным, что Бразилию вы покинули сразу же после того, как там произошла попытка переворота — это что, тоже удивительное совпадение? Не более удивительное, чем то, что отель, в котором я остановился, полон испанцами, ринувшимися сюда после выборов у себя в стране. А, вы хотите сказать, что бежали из Бразилии? Я этого не говорил. Однако вы провели параллель между испанцами, приехавшими к нам, и собой? Лишь для того, чтобы показать — не бывает следствия без причины. И вследствие какой же причины мы имеем удовольствие видеть вас у себя? Я ведь вам уже сказал — стосковался по родине и решил вернуться. Иными словами, к возвращению вас подтолкнул не страх? Страх чего? Ну, к примеру, вы не опасались, что тамошние власти вас, так сказать, побеспокоят? Ни до, ни после восстания власти мною не интересовались. Есть вещи, которые сразу не делаются — мы ведь тоже пригласили вас лишь по прошествии двух месяцев. И мне еще предстоит узнать, зачем. А вот скажите лучше — если бы восстание завершилось победой, вы бы остались в Бразилии или вернулись сюда? Еще раз повторяю, причина моего возвращения не имеет ни малейшего касательства ни к политике, ни к революциям, тем паче, что это была не первая и не единственная революция за время, проведенное мною в Бразилии. Ответ хорош, замечу только, что революция революции рознь и цели у них не всегда совпадают. Я — врач, я ничего не знаю и знать не хочу о революциях, и интересуют меня только больные. Не очень-то они вас интересуют. Это — временное явление. А скажите, в пору вашего житья в Бразилии у вас не возникало никаких, ну, скажем, проблем с власть предержащими? Нет, я — мирный человек и законопослушный гражданин. Ну, а здесь, возобновили ли вы прежние свои знакомства? Шестнадцать лет — достаточный срок для того, чтобы все забыть и всеми быть забытым. Вы не ответили на мой вопрос. Отвечаю: я всех забыл, меня все забыли, друзей у меня здесь нет. Вы никогда не собирались получить бразильское гражданство? Нет, никогда. Как, на ваш взгляд, сильно ли изменилась Португалия с того времени, как вы покинули страну? Право, не знаю, я нигде, кроме Лиссабона, пока не был. Ну, а Лиссабон? Разумеется, произошли перемены — немудрено, за шестнадцать-то лет. На улицах — спокойствие и порядок. Да, я заметил. Правительство Национальной Диктатуры заставило страну работать. Не сомневаюсь. Правительство, движимое патриотизмом, стремлением ко всеобщему благу, все делает для народа. Народ остается только поздравить. Стало быть, и вас — тоже, ведь и вы — португалец? Что ж, от причитающейся мне доли
Когда Рикардо Рейс вошел в отель, со шляпы у него текло, как из водосточной трубы, с плаща капало, и весь он являл собой образ горгульи — нелепая и жалкая фигура, лишенная и тени присущего врачу достоинства, ибо о достоинстве, присущем поэту, ни Сальвадор, ни Пимента представления иметь не могли, хотя, впрочем, рассуждали, должно быть, так: дождем обнаруживает себя небесное правосудие: он если уж льет, то на всех без разбору. Он подошел к стойке за ключом от номера, и: У-у, как вымокли-то, сказал управляющий, но из-под этого высказывания просвечивало и сквозило другое, куда более близкое к тому, что думал он на самом деле: В каком виде ты на самом-то деле, интересно бы знать, как тебя там отделали, или нечто еще более драматичное: Вот уж не ждал, что тебя так скоро выпустят, и, согласимся, что если мы самому Господу Богу тыкаем, хоть и пишем это «Ты» с заглавной буквы, то постояльцу, подозреваемому в прошлой и будущей подрывной деятельности, сам Бог велел. Но Рикардо Рейс ответил лишь на то, что услышал, ограничившись при этом бормотанием: Жуткий ливень, и торопливо устремился вверх по лестнице, оставляя за собой следы, по которым в самом скором времени пройдет Лидия, подбирая то сломанную веточку, то обрывок примятой травинки — и на том остановимся, ибо в противном случае фантазия увлечет нас слишком далеко, в романы о сертанах и сельве, а мы-то ведь всего лишь в гостиничном коридоре, ведущем к номеру 201 — и спросит: Ну, как это было, вас не обидели, а он ответит: Да что за ерунда, все было очень мило, воспитанные, вежливые люди, сесть предлагают. А зачем тягали-то вас? Да похоже, что это обычай у вас такой — пригласить к себе новоприбывшего из дальних стран, давно не бывавшего в родном краю и осведомиться у него, все ли у него хорошо, не терпит ли в чем нужды или недостачи. Вы смеетесь надо мной, брат говорил мне не так. Я и вправду шучу, но не беспокойся — все прошло гладко, их интересовало, зачем я приехал из Бразилии, чем там занимался и что намерен делать здесь. Они даже и о таком спрашивают? У меня создалось впечатление, что они могут спросить о чем угодно, а теперь ступай, я должен переодеться к обеду. В ресторане мэтр Афонсо — имя у него такое: Афонсо — повел его к столу, но на полшага раньше, чем требовали правила и польза дела, провожание свое оборвал, вернувшись в прежнюю точку, однако официант Рамон, который в последние дни обслуживал его без прежней внимательности и как бы сторонясь, насколько позволяли ему его должностные официантские обязанности, при первой возможности бросая его и подлетая к другим, менее отвратительным посетителям, так вот, Рамон, говорю, при виде Рикардо Рейса остановил кругообразное движение половника в супнице: Какой аромат, сеньор доктор, у мертвого слюнки потекут, и он прав, а кроме того, после лукового смрада всякий запах — благоухание. Наверно, существует теория классификации по запахам, подумал Рикардо Рейс, для каждого и в каждую секунду мы пахнем по-разному: вот для Сальвадора, например, я еще воняю нестерпимо, по мнению Рамона — уже издаю вполне сносный запах, а вот Лидии — о, сила заблуждения и неразвитое чутье! — кажется, что от меня веет ароматом роз. Подойдя к столику, он раскланялся с доном Лоренсо, доном Алонсо и с прибывшим три дня назад доном Камило и, ловким маневром уклонясь от попытки абордажа, укрылся в безопасном отдалении, так что все, о чем узнает Рикардо Рейс относительно положения дел в Испании, донесется к нему из-за соседних столов или будет прочитано в газетах, где прозрачно намекнут на обильнейшие всходы сорняков, даваемые оголтелой коммунистической и анархо-синдикалистской пропагандой, которая ведется повсеместно среди рабочих, солдат и матросов — ну, теперь, надеюсь, яснее стало, зачем вызывали в ведомство государственной безопасности Рикардо Рейса, а он все синится да не может припомнить черты человека, допрашивавшего его: видит только перстень с черным камнем на мизинце левой руки, но вот наконец с трудом выплывает к нему, словно из тумана, круглое, бледное, какое-то непропеченное лицо, но глаз различить он не в силах, но, может быть, их и не было, и беседовал он со слепцом? В дверях скромно возникает Сальвадор, оглядывает залу, проверяя, все ли в порядке — ведь «Браганса» вышел теперь на международный уровень — и во время этого краткого обзора встречается глазами с Рикардо Рейсом, издали шлет ему протокольную улыбку: ему хочется знать, что же там было, в ПВДЕ. Тем временем дон Лоренсо пересказывает дону Алонсо статью из французской, из парижской газеты «Ле Жур», где сказано, что возглавляющий португальское правительство Оливейра Салазар — энергичен и прост, что благодаря его прозорливости и предусмотрительности страна обрела процветание, а граждане ее — чувство национальной гордости. Así lo necesitamos [33] , замечает дон Камило и, подняв бокал красного вина, кивает Рикардо Рейсу, а тот благодарит таким же легким поклоном, проникнутым — в полном согласии с вышеприведенным газетным суждением и в память славного дела при Алжубарроте [34] , да славится оно в веках — чувством национальной гордости. Сальвадор удаляется с миром в душе: сегодня или в крайнем случае завтра доктор Рикардо Рейс расскажет ему, что ж там было на улице Антонио Марии Кардозо, а если не расскажет или если Сальвадору недостаточно полным покажется этот рассказ, узнает он что к чему из других ист, из других усточников — тьфу, наоборот! — да вот хоть от доброго своего знакомого по имени Виктор, который как раз там служит. И если сведения эти будут успокаивающими, если на Рикардо Рейсе нет вины и сняты с него подозрения, то, стало быть, вновь настанут прежние счастливые дни, разве что придется со всевозможной деликатностью и тактом посоветовать ему как можно меньше афишировать свои отношения с Лидией, так он ему и скажет: исключительно для репутации нашего отеля, сеньор доктор, только для сохранения доброго имени «Брагансы». Да-с, отдадим должное великодушию управляющего Сальвадора, должное и сверх того, если примем в расчет, что в освободившийся номер двести один можно было бы вселить целое семейство из Севильи, какого-нибудь испанского гранда, герцога Альбу, например, с чадами и домочадцами — мороз по коже при одной мысли об этом! Рикардо Рейс между тем завершил обед, поклонился и дважды повторил поклон, адресуя его эмигрантам, еще наслаждавшимся козьим сыром, вышел, по дороге сделав некий многозначительный знак Сальвадору, отчего у того в предвкушении потекли слюнки и по-собачьи влажными сделались глаза, и стал подниматься по лестнице к себе в номер, ибо торопился написать письмо — Коимбра, до востребования, Марсенде.
[33] Нам бы такого (исп.).
[34] В этой битве, состоявшейся в 1385 году, войска португальского короля Жоана I разбили армию Хуана I Кастильского.
За окном, в обширном мире, льет дождь: шум его так ровен и густ, что просто невозможно поверить, будто в какой-то части планеты нет его, Земля в неумолчном лепете водяных струй, подобном жужжанию волчка, кружится по Вселенной, Льнет завеса дождевая к сердцу, к мыслям день и ночь, я — незримая кривая, на ветру, летящем прочь [35] , будто закусивший удила, во весь опор несущийся конь, и невидимые его подковы звонко цокают по окнам и дверям, но лишь чуть подрагивает тюль занавесок, за которыми в этой комнате, заставленной темной высокой мебелью, сидит человек, сочиняя письмо, подгоняя слово к слову, приноравливая их так, чтобы абсурд выглядел логичным, несообразность — безупречной правильностью, слабость — силой, унижение — достоинством, ужас — бестрепетным спокойствием, ибо то, каковы мы есть, не менее важно того, какими мы желали бы быть, какими осмелились бы стать в чаянии того мига, когда придет пора держать ответ, сдавать отчет, и тот, кто осознал это, — считай, уже полдороги прошел, а если не забудет об этом, то, Бог даст, хватит сил одолеть и вторую половину. Рикардо Рейс долго сомневался, не зная, какое обращение употребить: ведь письмо — дело щекотливое и деликатное, что написано пером, не признает недоговоренностей, чрезмерная холодность или, напротив, избыточная сердечность приведут к радикальной определенности, а она, того и гляди, повлияет на характер отношений, данным письмом устанавливаемых, и в конце концов непременно возникнут отношения, параллельные тем, что существуют в действительности, а, стало быть, и не пересекающиеся с ними. Именно так и как раз с этого и начинаются всякого рода смятение чувств, путаница и недоразумение. Само собой разумеется, что Рикардо Рейс не стал даже и рассматривать самую возможность обратиться к своей корреспондентке «Милостивая государыня» или «Глубокоуважаемая г-жа Марсенда», это было бы уж явным перебором по части церемоний и этикета, но, отказавшись от этих вариантов, обнаружил он, что не знает, какие слова употребить, чтобы не возникло опасной фамильярности, свидетельствующей о близости, ну, например, нельзя писать «Милая моя Марсенда» — давно ли она стала его? чем это она ему так уж мила? — да, разумеется, можно употребить «Сеньорита Марсенда» или «Дорогая Марсенда», он сначала так и сделал, но первое выглядело совсем уж глупо, а второе — еще глупей, так что перепортив и разорвав несколько листков бумаги, решил ограничиться одним только именем, ибо именно по имени следует обращаться всем ко всем, чтобы как наречет человек всякую душу живу, так и было имя ей, для того и дано нам оно, для того и сохраняем мы его. Вот он и начал просто: Марсенда, памятуя о вашей просьбе и о своем обещании, хочу вам сообщить, но, написав это, остановился, подумал немного и продолжал, сообщая новости, а о том, как он это делал, уже было сказано выше: подгонял и приноравливал, сводил части в единое целое, заполнял пустоты, а если не писал правды, тем более — всей правды, то и не лгал, ибо самое главное — сделать так, чтобы счастливы были пишущий и читающий, чтобы узнали они себя и друг друга в представленном и принятом образе, который, сколь бы идеален ни был, будет единственным — помните, во время визита в известное учреждение он не подписывал никакого протокола, подтверждающего истинность своих слов, ведь это, как соизволил объяснить человек за столом, был не допрос, а всего лишь беседа. Да, конечно, за спиной у него торчал Виктор, вот и свидетель, но ведь он и сейчас-то не все помнит, а завтра еще больше забудет, поскольку есть у него и другие дела, причем поважнее. Если когда-нибудь придется рассказывать эту историю, у нас не будет иных свидетельств, кроме письма Рикардо Рейса, если оно к тому времени не затеряется, что вполне вероятно, поскольку некоторые бумаги лучше бы не хранить. Иные источники, буде сыщутся таковые, будут недостоверны, хоть и правдоподобны, то есть станут апокрифами — и они, разумеется, будут противоречить друг другу и истинным фактам, нам, впрочем, неведомым, и, как знать, не придется ли за неимением лучшего взять да и выдумать эту истину, измыслить диалог между Виктором и младшим следователем, диалог, происходящий в ветреное и дождливое утро — природа сострадает — диалог, где от первого до последнего слова все будет правдой и все — ложью. Рикардо Рейс завершил свое письмо изъявлением совершенного почтения, искренними пожеланиями крепкого здоровья — простим стилистические банальности — и в постскриптуме после краткого колебания уведомил Марсенду о том, что в свой следующий приезд в Лиссабон она, может статься, не застанет его на прежнем месте, поскольку жизнь в отеле приелась ему, а он желает обзавестись собственным жильем, начать практику: пришла пора узнать, насколько успешно смогу я оборвать все свои новые корни, и слова «все свои» он собрался было подчеркнуть, но передумал и оставил как есть, то есть во всей их прозрачной двусмысленности, если же я в самом деле съеду из «Брагансы», то непременно напишу вам об этом в Коимбру, до востребования. Он перечел, сложил и запечатал письмо, потом спрятал между книг с намерением завтра его отнести на почту, ну, не сегодня же, сегодня бог знает что творится на дворе, блажен, у кого есть кров, пусть даже это — отель «Браганса». Он подошел к окну, отдернул створку штор, но почти ничего не увидел и даже не потому, что дождь стоял отвесной стеной, клубился водяным облаком — нет, просто стекло запотело, и тогда Рикардо Рейс под защитой жалюзи открыл окно: Каиш-до-Содре была уже затоплена, и островком высился над водой табачный киоск: с этой пристани мир пустился в плавание. На другой стороне улицы, в дверях таверны стояли двое: они уже выпили и теперь не спеша, с расстановкой сворачивали свои толстые самокрутки, обсуждая тем временем бог знает какие метафизические предметы — вот хоть этот ливень, который наружу не пускает и жить не дает, через минуту они скроются в полутьме таверны, скрасят ожидание, пропустив еще по стакану. Еще один человек в черном, с непокрытой головой, высунулся наружу, изучающе взглянул на небесную твердь, обратившуюся в хлябь, и тоже исчез — наверно, подошел к стойке, сказал: Плесни-ка, и кабатчик поймет без объяснений, исполнит просьбу. Рикардо Рейс затворил окно, погасил свет, прилег на диван, прикрыв одеялом колени, слушая невнятно-монотонный шум дождя. Он не спал, несмотря на усталость, глаза его были открыты, и весь он, точно шелковичный червь — своим коконом, был спеленат полутьмой. Ты один, никто не узнает, промолчи и притворись, пробормотал он слова, написанные когда-то, и брезгливо укорил их за то, что они не в силах изъяснить ни одиночества, ни молчания, ни притворства, а могут лишь назвать его по имени, ибо они, слова, суть совсем не то, что выражают, и быть в одиночестве, милейший мой, это несравненно больше, нежели суметь сказать об этом и это услышать.
[35] Строки из стихотворения Ф. Пессоа (перевод Е. Витковского).
Под вечер Рикардо Рейс сошел вниз. Он сознательно желал предоставить Сальвадору столь вожделенную для того возможность — рано или поздно придется поговорить об этом деле, так пусть же я буду решать, когда говорить и как: Да ну что вы, сеньор Сальвадор, все прошло прекрасно, они были очень любезны — скажет он в ответ на вкрадчивый вопрос: Ну что, сеньор доктор, скажите уж, не таите, что там с вами делали, сильно ли вас терзали? Да ну что вы, сеньор Сальвадор, все прошло прекрасно, они были очень любезны, всего лишь хотели получить кое-какие сведения о нашем консульстве в Рио-де-Жанейро, которое должно было дать мне кое-какие документы, бумажная канитель, если попросту. Сальвадор решил принять на веру это объяснение, хотя в глубине души у него, человека, битого жизнью, тертого отелем, явно оставались сомнения, от которых он завтра же избавится, спросив своего приятеля — ну, или просто доброго знакомого — Виктора: Ты пойми, Виктор, мне же надо знать, что за народ у меня живет, а Виктор ответит уклончиво: Дружище Сальвадор, посматривай за этим доктором Рейсом, сеньор следователь мне гак и сказал сразу после допроса: этот человек — не тот, кем кажется, тут что-то не то, за ним надо бы приглядеть, нет, никаких определенных подозрений у меня нет, это пока всего лишь ощущения, узнай, с кем он состоит в переписке. Пока писем никуда не отправлял и ни от кого не получал. Это тоже ведь странно, а? надо бы проверить «до востребования», а с кем он встречается? Разве что где-нибудь в городе, а в отеле — ни с кем. Ладно, заметишь, как говорится, — мавры высадились, дай мне тать. Послезавтра в результате этого секретного разговора воцарится в «Брагансе» напряженная атмосфера: весь личный состав будет, фигурально выражаясь, наводить на цель ружье в руках управляющего и проявлять к Рикардо Рейсу внимание столь неусыпное, что это больше походит на слежку: даже добродушный Рамон стал с ним холоден, даже Фелипе неприветлив, равно как и весь прочий персонал, за исключением одного человека, известно кого, но что она-то, бедная, может сделать? — лишь тревожиться да волноваться да рассказывать что-нибудь в таком вот роде: Пимента говорил сегодня и с таким гаденьким смешком, что, мол, эта история еще наделает много шуму, что, мол, еще посмотрим, чем все это кончится, скажите мне, что происходит, я не разболтаю. Да ничего не происходит, все вздор, пустяки, просто есть люди, которым охота смертная лезть в чужую жизнь, а больше заняться нечем. Может, это и пустяки, но из-за них жизнь — я про свою жизнь, а не про нашу — будет невыносима. Перестань, как только я съеду отсюда, все тотчас кончится. Вы мне не говорили, что собираетесь уезжать. Рано или поздно придется, не могу же я тут жить до скончания века. И, значит, я вас больше не увижу, и Лидия, склонившая голову на плечо Рикардо Рейсу, уронила слезинку, и он почувствовал это: Не надо плакать, так уж устроена жизнь, за встречей следует разлука, может быть, ты завтра же замуж выйдешь. Да какое там замуж в мои-то года, а куда ж вы отсюда? Подыщу подходящую квартиру, буду жить своим домом. Если захотите. Ну, говори, что ты замолчала? Если захотите, я могла бы приходить к вам по выходным, у меня ничего, кроме вас, нет в жизни. Лидия, скажи мне, чем я так уж тебе понравился? Не знаю, может, как раз поэтому — я же говорю, ничего у меня больше нет. У тебя мать есть, брат, наверняка были и еще будут возлюбленные, и много, ты красива, когда-нибудь выйдешь замуж, нарожаешь детей. Может быть, и так, но сейчас есть только это. Ты — очень славная. Вы мне не ответили. О чем ты? Хотите, чтоб я к вам приходила, когда мне выходной дадут? А ты хочешь? Хочу. Тогда будешь приходить, пока не. Пока не заведете кого-нибудь себе под пару. Нет, я не это хотел сказать. Это или не это, но вы мне только скажите — Лидия, больше не приходи, и я не приду. Порой я не вполне понимаю, кто ты. Я — горничная в этом отеле. Но зовут тебя Лидия, и говоришь ты непохоже на горничную. Когда так вот положишь вам голову на плечо, слова говорятся как-то по-особенному, я и сама это чувствую. Мне бы очень хотелось, чтобы ты нашла себе хорошего мужа. Мне бы и самой хотелось, но послушаешь-послушаешь, что другие женщины рассказывают про своих мужей, которые считаются хорошими, да и призадумаешься. То есть, по-твоему, они — не хороши? По-моему, нет. Ну, а что для тебя — хороший муж? Не знаю. Тебе не угодишь. Да нет, мне довольно того, что есть сейчас: вот я лежу здесь и наперед не загадываю. Я всегда буду тебе другом. Кто знает, что будет завтра. Так ты что же, сомневаешься, что всегда будешь моей подругой? Не обо мне речь, я — другое дело. Скажи толком. Не получается: если бы я это сумела объяснить, то и все на свете объяснила бы. На мой взгляд, ты на себя наговариваешь — у тебя прекрасно получается. Да уж куда мне, я ж необразованная. Читать и писать ты умеешь? Да читать-то еще так-сяк, а начну писать, ошибок насажаю. Рикардо Рейс привлек ее к себе, она обняла его, разговор потихоньку вселял в них какое-то смутное, почти болезненное волнение, и потому с такой осторожной нежностью предались они тому, чему предались — всем понятно, о чем речь.
В последующие дни Рикардо Рейс занимался поисками квартиры. Он уходил утром, возвращался к ночи, обедал и ужинал где-нибудь в городе, и путеводителем по Лиссабону служили ему страницы объявлений в «Диарио де Нотисиас», однако далеко не забирался, поскольку окраинные кварталы не отвечали ни вкусам его, ни привычкам, и ни за что бы не стал он жить, к примеру, на улице Героев Кионги или на Мораэса Соареса, где аренда стоила и вправду недорого: просили от ста шестидесяти пяти до двухсот сорока эскудо в месяц — не пристало ему жить без вида на реку и в отдалении от Байши. Он отдавал предпочтение меблированным комнатам, да оно и понятно: каково одинокому холостяку заниматься покупками бесчисленного множества необходимых в быту вещей — всяких там шкафов, стульев, постельного белья, посуды — если не у кого попросить помощи и совета, и, несомненно, никто из нас не в силах представить себе ни Лидию, которая ходит вместе с доктором Рикардо Рейсом по магазинам и высказывает свое просвещенное мнение — бедная Лидия! — ни Марсенду, хоть она-то с отцом в подобных заведениях бывала, но мало что смыслит в практических делах, а что касается квартир, то знает исключительно свою собственную, которая, впрочем, вовсе не является ее квартирой в полном смысле слова, предполагающем, что нечто принадлежит нам и нашими руками сотворено. И знает Рикардо Рейс только этих двух женщин и никого больше, так что Фернандо Пессоа, назвавший его Дон Жуаном, допустил сильное преувеличение. Из всего этого следует, что покинуть отель будет ему не так-то просто. Жизнь, жизнь любая и всякая, расставляет свои силки, плетет тенета, для каждого человека — свои, вызывает присущую ей инерцию, непостижимую для того, кто критическим оком озирает ее со стороны, с колокольни собственных установлений и правил, в свою очередь совершенно непонятным озираемому, а потому довольствуемся той малостью, которая все же доступна нашему разумению в жизни других, которые нам за это будут благодарны и, может быть, отплатят той же монетой. Сальвадор же к их числу не принадлежит — его бесят длительные отлучки постояльца, ведущего себя совсем не так, как в первые дни, и бесят до такой степени, что он уже собрался пойти посоветоваться с другом Виктором, однако в последний момент его удержало смутное опасение влипнуть в историю, которая, если скверно кончится, замажет и его тоже. Он стал особенно обходителен с Рикардо Рейсом, чем окончательно сбил с толку своих подчиненных, теперь уже решительно не знавших, как себя вести — да простятся нам эти обыденные подробности: не все ж коту, как говорится, о высоком рассуждать.
Жизнь наша полна контрастов. В те дни, когда разнеслась весть об аресте Луиса Карлоса Престеса [36] — будем надеяться, что Рикардо Рейса не станут больше тягать в известное ведомство, выспрашивать, не знал ли он его в бытность свою в Бразилии хотя бы в качестве пациента — в те дни, когда Германия денонсировала локарнский пакт и оккупировала Рейнскую область, то есть иными словами — как ни болела, а померла, в те дни, когда в Санта-Кларе состоялось торжественное открытие водоразборной колонки, прошедшее при большом стечении и неистовом ликовании публики, до сей поры вынужденной набирать воду из пожарных гидрантов, и славный вышел праздник: под гром рукоплесканий и раскаты протяжного «ура!» двое невинных детишек — мальчик и девочка — наполнили два кувшина водой, б-благородный народ, б-бессмертный народ, в те дни, когда прибыл в Лиссабон знаменитый румын по имени Маноилеску, заявивший по приезде: В пределы вашей страны меня привела новая идеология, распространяющаяся в ней в настоящее время и вселившая в мою душу одновременно уважение ученика и священный восторг верующего, в те дни, когда Черчилль в своей речи назвал Германию единственной в Европе страной, которая не опасается войны, в те дни, когда была объявлена вне закона и распущена партия под названием «Испанская Фаланга» и арестован ее руководитель Хосе Антонио Примо де Ривера, в те дни, когда вышел в свет «Феномен отчаяния» Кьеркегора, в те, наконец, дни, когда состоялась в «Тиволи» премьера фильма «Бозамбо», где демонстрировались достойные всяческих похвал усилия белого человека по вытравлению из диких народов ужасного духа воинственности, так вот, в эти самые дни Рикардо Рейс ничем, кроме поисков прибежища и обиталища, не занимался. Он уже близок к отчаянию и без прежнего жара листает страницы газет, сообщающие совсем не то, что ему надо — о кончине Венизелоса, о том, что, по словам морского министра Ортинса де Бетанкура, интернационалист не может быть военным да и вообще португальцем, о вчерашнем дожде, о том, что в Испании нарастает красная волна, о том, что за семь с половиной эскудо можно приобрести «Письма португальской монахини» [37] , а вот где найти дом, который бы его устроил, — ни слова. Несмотря на благожелательность Сальвадора, атмосфера в «Брагансе» такая, что дышать решительно нечем, стало быть, надо съезжать, тем более, что, покинув отель, он не потеряет Лидию, она ему это обещала, гарантировав тем самым удовлетворение известных потребностей. О Фернандо Пессоа он почти не вспоминает, и образ его не то чтобы изгладился, а скорее — выцвел и потускнел, как портрет на ярком свету, как матерчатые цветы на погребальном венке, блекнущие день ото дня, он ведь сам сказал тогда: Девять месяцев, да, пожалуй, и это — много. Фернандо Пессоа не появляется больше — по прихоти ли, из-за дурного расположения духа, с досады или же потому, что ему, покойнику, надо выполнять обязанности, налагаемые этим статусом, впрочем, это всего лишь предположение — что дано нам знать о потусторонней жизни, а Рикардо Рейс, который имел возможность порасспросить об этом, шансом своим не воспользовался, даже и не вспомнил, ибо все мы — живые, жестокосердые себялюбцы, черствые эгоисты. Проходят монотонные пепельно-серые дни, прогнозы сулят наводнения в провинции Рибатежо, гибельные разливы рек, уносящие на стремнину скотину и живность, рушащие дома и втаптывающие их в грязь, на которой некогда были они возведены, затопляющие посевы, оставляющие над неимоверным пространством воды, покрывшей поля, лишь круглые кроны плакучих ив, всклокоченные макушки ясеней и черных тополей, а на верхних ветвях, словно для того, чтобы потом, когда спадет вода, всякий, не веря своим глазам, мог сказать: Вон докуда доходило, застрянут высохшие травинки. Рикардо Рейс не принадлежащий к числу жертв или очевидцев этих катастроф, читает газеты, разглядывает фотографии под заголовком «Образы трагедии», и ему трудно поверить в терпеливую жестокость высших сил — ведь в их распоряжении столько способов отправить нас на тот свет, а они со сладострастием избирают огонь и железо или эту вот прорву воды. Да, не обладай мы даром читать в душах человеческих, то, глядя на этого господина, так уютно расположившегося с газетой на диване в согретой калорифером гостиной, нипочем бы не поверили, каким горестным размышлениям он предается, как сочувствует несчастью ближнего — куда уж ближе: всего пятьдесят, ну, от силы восемьдесят километров отсюда — какую печальную думает он думу о жестокости небес и о равнодушии богов, ибо все это одно, абсолютно одно и то же — покуда я слушаю, как Сальвадор посылает Пименту в табачную лавочку за испанскими газетами, покуда различаю на лестнице шаги Лидии, — я узнаю их уже издали — поднимающейся на второй этаж, и все это отвлекает меня, но вот я вновь берусь за объявления, чтению коих предаюсь в последнее время как одержимый, вот раздел «Сдается в аренду», и я незаметно вожу по строчкам указательным пальцем, незаметно — чтобы Сальвадор не заметил и не заподозрил чего-нибудь, и вдруг натыкаюсь на: Санта-Катарина, полностью обставленная квартира, стоимость амортизации мебели включена в арендную плату, и перед глазами у меня четко, как на фотоснимках, запечатлевших разрушительный паводок, возникает этот самый дом, да, в тот вечер, когда я виделся с Марсендой, там на втором этаже висело какое-то объявление, как же я могу позабыть, сейчас же туда пойду, тихо, тихо, без суеты и спешки, это будет вполне естественно — дочитал «Диарио де Нотисиас», аккуратно сложу ее, какой ее взял, такой и оставлю, я не из тех нерях, что бросают на столе развернутую газету, и теперь поднимаюсь на ноги, говорю Сальвадору: Пройдусь немного, дождь вроде унялся, а какое бы не слишком банальное объяснение представить, если потребуют? — и, обдумывая все это, понимает Рикардо Рейс, что как-то странно сложились у него отношения с отелем «Браганса» или с Сальвадором, что попал он почему-то в зависимость от них, и вновь чувствует себя воспитанником иезуитского коллежа, преступающим правила, нарушающим дисциплину лишь по той единственной причине, что существуют правила и дисциплина — да нет, пожалуй, даже хуже, потому что сейчас у него не хватает смелости сказать: Вот что, любезный, я иду смотреть квартиру, подойдет — перееду из вашего отеля, осточертели мне и вы, и Пимента, да и все вообще, разумеется, кроме Лидии, которая заслуживает иной участи. Ничего подобного он не сказал, а сказал, словно прощенья просил: До свиданья — а смелость, заметим, проявляется не только на поле битвы или при виде ножа, готового пропороть твое сжавшееся нутро: у иных людей там, где полагается быть смелости, дрожит нечто студенистое, но они, впрочем, в этом не виноваты, такими уж уродились.
[36] Престес, Луис Карлос (1898 — 1988) — один из руководителей Бразильской компартии, в ноябре 1935 г. возглавивший восстание против диктатуры президента Жетулио Варгаса.
[37] Эта книга, изданная в 1669 году в Париже, как перевод подлинных писем португальской монахини Мариа-ны Алькофорадо к французскому офицеру Ноэлю Бутону де Шамилли, на самом деле является литературной мистификацией и принадлежит перу виконта де Гийерага (1628 — 1685).