Год спокойного солнца
Шрифт:
— Ух, ты! Ташкент — город хлебный!
— А ташкентские базары! Песня такая была: «Базар большой, народу много, русский барышня идет — давай ей дорогу!» Дыни, арбузы, персики, виноград — пальчики оближешь!
— Бананово-лимонный Сингапур…
— Сингапур в другом месте.
— Брось ты. Это все одно место — там, где нас нет.
— А еще в Ташкенте старый город есть. Экзотика — глаза разбегаются.
— Как говорил Ухудшанский: треплетесь? Ну, ну! — осуждающе пророкотал простуженный голос, и журналисты виновато заулыбались.
Николай
— Берете? Я — думаю, вот этот, где мастер Михайлов, можно дать.
Все единодушно согласились.
— Только текстовочку толковую, — подсказал человек с простуженным голосом. — Тогда заиграет.
— Садись-ка и пиши, — указывая на свободный стол, подвел итог Николай Семенович. — Бумага, ручка, чернила… вроде не замерзли. Садись, не теряй времени. А я обожду, провожу потом.
— Я не умею писать, — возразил ошарашенный Марат. — Я только рисовать…
— Ты же толково рассказывал, — ободрил Николай Семенович, — вот так и напиши. А тут, если надо, подправят, тут это умеют.
Марат сидел за столом и мучительно искал первую фразу. Как на зло ничего путного не приходило в голову. Увидев подшивку газеты, он скосил глаза и стал читать наугад то одно, то другое. Вот ведь умеют люди складно все описывать…
Под одной из статен он увидел подпись: В. Саянов. Еще в детдоме попался ему роман В. Саянова про первых летчиков. Неужели тот?
— Скажите, В. Саянов — это «Небо и земля»? — спросил он.
Журналисты дружно засмеялись, что-то смешное им в этом показалось.
— Не робей, — ободрил Марата Николай Семенович, — все правильно, это мы так… с голодухи. Читал роман? Нравится?
— Еще как! У нас многие ребята летчиками захотели стать.
— И ты? — заинтересованно спросил Николай Семенович.
— Я бы тоже хотел, — отвел глаза Марат, — но мне рисовать хочется. Если бы не это, я бы обязательно в летную школу пошел.
— Вон как на вас книга подействовала. Что ж, я скажу Виссариону, ему приятно будет. А ты пиши, пиши, не отвлекайся.
Промучавшсь довольно долго, Марат все-таки с горем пополам написал полстранички. Николай Семенович прочитал, покривился:
— Когда рассказывал, лучше получалось. А здесь какие-то общие места. Ну да ладно, на первый раз простим. А на будущее запомни: любой газетный материал фактами ценен, характерными деталями, черточками жизни. Может, пригодится.
Марат тогда подумал, что не пригодится, не знал, еще как обернется жизнь.
На пустынный, сумрачный в морозной дымке Невский они вышли вместе.
— У тебя время есть? — спросил Николаи Семенович. — Давай к Неве сходим?
Молча идя за ним, Марат недовольно думал: детали им подавай, живые черточки. По рисунку не видно, что ли? На мастера Михайлова только посмотреть — сразу поймешь, какой человек. Что же, описывать, как они с Гаврилой Ивановичем везли завернутое в простыню почти невесомое тело Надежды Григорьевны через весь город на Охтинское кладбище, где все родные ее
Лист фанеры от гардероба оторвали, проволоку заместо постромков приладили, уложили покойницу, впряглись и пошли… Такие, что ли, детали нужны? Так это всем известное дело, сколько людских упряжек по улицам ходит…
Легкая была Надежда Григорьевна, а на Неве они все равно совсем выдохлись. Им бы по мосту пойти, а они скоротать решили — на лед спустились. Перешли реку. На берег же подняться сил нет. Остановились, отдышаться не могут. Подвинули мертвое тело, присели рядом на фанеру.
— Сосед нынче утром встретился. Ученый человек. Дистрофия у него, сколько дней не выходил, а тут гляжу: идет мелкими такими шажками, за стену держится. В Эрмитаж, говорит, иду, юбилей Алишера Навои отмечать. Я все голову ломал: кто ж такой этот Алишер Навои, если человек себя превозмог, чтобы юбилей его отметить? — спросил Михайлов немного погодя, справившись с одышкой.
— Был такой поэт и ученый на Востоке, — вспомнил Марат. — А что?
— Сколько же ему должно быть?
— Пятьсот лет, — беспечно ответил Марат. — У нас в Ташкенте еще в начале сорок первого стали готовиться.
— Ишь ты, — удивился Михайлов и головой покачал.
Они еще посидели, потом стали подниматься. Закоченевшие ноги не слушались.
— Значит, не убили они жизнь, как ни старались, — проговорил Гаврила Иванович. — И никогда не убьют. Нет у них такой силы. Бери-ка санки, — неожиданно решил он, — а я свою Григорьевну на руках вынесу. При жизни на руках не носил, так хоть теперь… Ты только поддерживай меня сзади, чтобы не упасть мне.
Вспоминая теперь об этом, Марат снова подумал: эти, что ли, черточки описывать? Да кому они нужны! Вот если бы Гаврила Иванович снайпером был, тогда другое дело, тогда он нашел бы и характерные детали и живые черточки, расписал бы не хуже Саянова…
— О чем задумался, Марат, — друг народа? — вдруг спросил Николай Семенович, тоже долго молчавший. — Переживаешь, что от текстовочки твоей не в восторге?
— Почему — друг народа? — обидчиво спросил Марат. — Я просто…
— Марат так подписывал свои статьи. Он был страстным публицистом, умным редактором. «Истина и справедливость — вот единственно чему я поклоняюсь на земле», — писал Марат. Видишь, какое знаменитое имя дали тебе родители. Ты кто по национальности, узбек?
— Туркмен.
— Правда? — обрадовался Николай Семенович. — Бывал я в Туркмении, в двадцать шестом и в тридцатом. Замечательная страна! Каракумы, песчаная буря, которую мы пережили, плавание на каюке по бурной Амударье, поездка на пограничные заставы — это оставило след на всю жизнь. Сам-то знаешь родину, или в Ташкенте родился?
— Меня родители в Ташкенте бросили, когда я совсем маленьким был, — буркнул Марат.
— Ну, ты не отчаивайся, — обнял его за плечи Николай Семенович. — В Ленинград пробрался, а Туркмения от Ташкента совсем близко. Ты после войны обязательно поезжай…