Год трёх царей
Шрифт:
Один был составлен Груббе и Вельяминовым, второй — лейб-медиком Лейденом и спешно прибывшим из Москвы профессором Григорием Анатольевичем Захарьиным — самым толковым врачом из всех кто мог появиться у постели тяжело раненного императора немедленно.
Оба заключения совпадали почти дословно: вероятнее всего его старший брат так и останется парализованным на всю жизнь.
Что тут можно было сказать? Конечно есть и другие ученые светила, есть и надежда на чудо и помощь Божью… Но Захарьину — отказавшемуся в свое время принять звание лейб-медика ради того чтобы спокойно заниматься своими исследованиями Георгий был склонен
Прощаясь, этот пожилой человек с седой бородкой, державшийся без подобострастия с августейшим собеседником, вдруг печально заметил:
— Я… должен Вам сказать Георгий Александрович… Мне все равно что вы подумаете обо мне после этих слов, но… Прошу — поверьте старому медику не раз имевшему дело со смертью — и не раз сталкивавшемуся с чувствами родственников усопших. Часто бывает так, что оставшиеся в сём бренном мире начинают невольно чувствовать вину что живы. Глупейшее и нелепейшее чувство — если угодно богопротивное! — профессор даже повысил голос. Тем более — это действительно трагический случай. Если бы крыша вагона опустилась чуть выше — на полтора два вершка, ваш батюшка был бы жив!
Георгий не нашел что ответить — лишь молча пожал руку, благодаря врача, нашедшего слова искреннего утешения — там где утешение было найти так трудно!
Теперь он невольно вспоминал слова Захарьина: какое оказывается ничтожное расстояние отделяет жизнь от смерти…
Потрескивали свечи, курился ладан сладковатым тяжелым дымком, возносился к куполу громогласный протодиаконский бас возглашая «Ныне отпущаешся…»… Торжественная тишина, полумрак Петропавловского собора, строгая архитектура и торжественность убранства должны были как будто располагать к раздумьям о жизни и смерти, силе судьбы, о преходящем и вечном. Но Георгий отрешенно разглядывал окружающее и думал о земном…
Места царских захоронений в Петропавловском соборе окружали иконы, лампады, витрины с ценными дарами — кубками, мечами, коронами, светильниками, церковной утварью. И больше их было у дедовской гробницы. Были там и совсем простые образки потемневшего серебра и солидные — в золотых окладах на которых каждый венчик состоял из десятков а то и сотен бриллиантов, сапфиров, рубинов…
Вот небольшой — чернью по золоту и украшенный уральскими изумрудами образ «Богоматерь скорбящая» — дар екатеринбургских гранильщиков с демидовских заводов. Вот слегка аляповатый серебряный венок присланный полтавскими крестьянами в знак признательности и к двадцатипятилетнему юбилею освобождения от крепостной зависимости.
И равны были среди даров скромная иконка от бедной обер-офицерской вдовы, к чьему прошению когда-то снизошел царь российский, и массивный золотой крест — дар купца-мильонщика из бывших дворовых…
Вокруг гробниц стояли экзотические растения в горшках и кадках, на надгробиях лежали венки из ярких осенних цветов и просто брошенные розы.
Цесаревичу почему-то вспомнилась невеселая и в чем-то даже анекдотическая история — как после кровавого марта 1881 года в течение нескольких месяцев к гробнице Александра Николаевича из знаменитого цветочного магазина француза Ремпена каждый день доставляли роскошный венок из живых цветов — по заказу княгини Юрьевской. (Хотя вся та история вроде осталось в прошлом, но Георгий даже в мыслях не мог называть эту женщину вдовой деда.) И — вот нелепая и дикая мода —
Длилось это довольно долго, пока торговец, умаявшись ждать денег за дорогостоящий заказ, не потребовал у княгини расплатиться. Оплатить, однако, предъявленный счет ни много ни мало — на три тысячи шестьсот восемьдесят рублей ассигнациями госпожа Юрьевская самым решительным и недвусмысленным образом отказалась… И в итоге находчивый парижанин переслал его прямиком в Министерство двора. Счет, скрепя сердце, оплатили но по решению коменданта Петропавловской крепости из оранжерей Елагина дворца начали доставлять особо по одному венку ежедневно… Однако и после этого почитатели покойного монарха иногда норовили переложить на надгробие Александра II венки с других захоронений.
…Оставив гроб с телом императора в Петропавловском соборе, царская семья отправилась в Аничков дворец…
Предстояло еще много сделать для подготовке погребения и кстати — принять едущих в Петербург заграничные родственников…
Лишь в двенадцатом часу Георгий наконец отправился в свои покои жестом отпустив лакея и камердинера.
Но сон не шел… Мрачные мысли не оставляли сидевшего на неразобранной постели Цесаревича…
Он один в этой дворцовой спальне… Один — в мире… Еще несколько дней назад у него был добрый хотя и строгий отец — а сам он был свободным человеком — насколько можно быть свободным в России принадлежа к Династии.
Теперь… какую бы ношу не возложил на него Всеблагой Господь — он должен нести эту ношу — один-одинешенек! И ведь он даже не вправе молить небеса о том чтобы его бремя облегчили — горние силы уже и так оказали ему неслыханную милость — сохранили ему жизнь взамен взяв отцовскую и как теперь уже очевидно — и жизнь старшего брата…
Боже мой! Боже мой! И что ему делать со всем этим?? Он ведь никогда в самых захватывающих фантазиях и самых тайных мечтах не видел себя на троне! Да и как можно было даже думать о подобном, если жив и проживет еще долго отец? Если жив и здравствует законный наследник-цесаревич — брат Николай??
И вот теперь все так переменилось…
Георгий знал историю своей семьи — и не только ту что преподавали в гимназиях и народных училищах.
Знал — как на самом деле умерли его прапрапрадед и прапрадед.
И знал что сказал законный наследник — Константин Павлович — уже оглашенный императором и дважды отрекавшийся: «Мне не нужен трон, залитый кровью отца!»
Но что толку жалеть и оплакивать несбывшееся если все уже свершилось и все будет так как суждено?
Только и остается что вспоминать уроки закона Божьего — «Господь не возлагает на рабов своих бремена неудобоносимые».
Но если бы Георгий сейчас увидел себя со стороны, то удивился бы — как словно бы под тем самым неудобоносимым бременем согнулись его плечи…
Он молча подошел к письменному столу и открыл верхний ящик.
Там лежал простой серебряный портсигар без монограмм и украшений — смятый и раздавленный как будто ударом молотка…
Его вытащили из кармана отцовских бриджей когда обмывали тело…
Долго смотрел на этот кусок сплющенного металла — символ бренности бытия. Символ того, что смерть в любой день и час может оказаться совсем рядом — ближе тех самых ставших роковыми двух вершков.