Год великого перелома
Шрифт:
Почему же она не идет? Матрос Василий Пачин весь горел от стыда, когда наконец послышался шорох. Девичья рука откинула занавеску. Он зажег спичку, глаза Тони блеснули так не по-здешнему, так лукаво и жарко, что он позабыл все на свете. Спичечный огонь был словно погашен девичьим взглядом.
— Ой! Где скамеечка-то? — громко проговорила девка.
— Вот, вот…
Он хотел вновь поздороваться, назвать ее по имени-отчеству, как это положено у столба. И ничего не сказал. Ах, дурак, не спросил у двоюродной отчества… Говорить, говорить же надо! Язык у матроса
— Давно ли приехал-то, Василей Данилович?
— Да третий день всего.
И тут разговор пошел у них сам по себе, без надсады и понукания, без тех обычных глупых вопросов и глупых ответов, которыми пользуются у столба в первую встречу.
Они сидели, лишь слегка, плечами касаясь друг дружки.
Матрос Пачин, ликуя и напрягаясь от счастья, рассказывал ей о своей службе, спрашивал о знакомых, вспоминал праздники. Тоня отвечала ему вслух, тоже говорила и говорила, пока оба не почуяли нужный срок.
Теперь уже ему надо было уйти, а ей остаться. Он должен был позвать к столбу того, кого она назовет, ему так не хотелось покидать ее, так славно и так радостно было, так ровно тукало его счастливое сердце, что он осмелился взять ее за руку и в темноте приблизить свои губы к ее горячему маленькому ушку:
— Тебя кто провожает?
Она промолчала. Матрос Василий Пачин не помнил себя от восторга. Не выпуская ее руку, он тихо проговорил:
— Согласна ли, Антонина, вместе гулять? У меня никого нет. Не было и до службы, знаешь сама. А на службе тем более нет! Любить буду, как только могу…
Она, как ему показалось, вся замерла, затихла. Волнение его все прибывало. Не сдержавшись, он взял ее за маленькие крепкие плечи.
— Ой, Василей Данилович, нет. — Тоня освободила плечи от его рук и заплакала. — Занятая ведь я… Нету моего согласия…
— Ну? — его словно окатили холодной водой. Он враз отстранился от девки и встал:
— А кто? С кем? Кого ко столбу?
— Кого надо, того нету… — сказала она спокойно. — А чтобы столбушку не нарушать, позови хоть Акима Дымова.
— Он что… из-за тебя в Шибаниху ходит?
— Нет, не из-за меня. А из-за кого, спроси у него сам…
Мир сразу поблек и переменился. Он оставил Тоню в темноте на скамеечке и потерянный, оглушенный вышел на свет. В избе было тесно, пришли гулять из других деревень. Василий нашел Акимка Дымова, послал его ко столбушке.
— Не уходи без меня, я скоро, — шепнул на ходу Акимко. — А то тут некоторые завыплясывали…
Через две минуты Тоня вышла от столба, она отослала туда белокосую девку из деревни Залесной.
Василий Пачин еще дважды ходил ко столбу, его звали и звали, но теперь все эти вызовы казались ему ненужными, неинтересными. Что-то рвалось в нем на мелкие части. Душа холодела, хотя сердце не унималось. Хотелось драться…
Несколько раз выходил он на улицу, глядел на заметенную снегом загородку, слушал притихшие шибановские дома, собачью брехню и мычанье новорожденных колхозных телят на каком-то подворье. А бывать ли еще в этих домах? Все
Метет по Шибанихе снег, метет без сна и без устали. Палашка ушла домой, велела приходить ночевать к ним, поскольку брата Павла дома нет.
«Нет… Где брат? Ведь мужики, когда ехал с ними, говорили, что Павел уехал домой раньше их…»
Тревожная мысль о брате была заглушена пляской Мити Куземкина. Вместе ходили когда-то в школу, во вторую ступень. Митя плясал на беседе, а Володя Зырин играл. Играл и морщился, отворачивался, сидя на коленях Агнейки Брусковой.
— Ты чево все вертишься-то, Володя? — кричала Агнейка сквозь голос гармони и шум беседы.
— Надо было овса высушить мешка два, — скороговоркой сказал Володя. — Изопихали сейчас бы, а потом бы и в муку истолкли!
Да, Митя худо плясал, словно «опихал» ногами сухое зерно. Зырин старался, подыгрывал, но Митины ноги толкли грузно, да все чего-то не в лад с игрой. Митя как раз вызывал на перепляс Акимка Дымова и спел что-то про «супостатов». Не разобрал Василий, что спел пляшущий председатель, но понял, что спето было что-то обидное для Ольховицы, а тут показалось еще, что костюм на Мите какой-то совсем знакомый. Ну, и верно! Костюм знакомый…
Володя Зырин заиграл по-новому, звонче и четче, когда Акимко вышел на смену Куземкину, который стоял, покачиваясь, глядя в ноги Дымову. А Дымов плясал складно! Хорошо отстукивал Дымов, хорошо и частушки пел, только зачем он все еще ходит гулять в Шибаниху? Неужели еще не забыл Веру — бывшую свою сударушку, нынешнюю жену Павла? Нет, не кончится это добром, ежели так. Митя качался в своем новом костюме, глядел в ноги Ольховскому плясуну.
Акимко Дымов с дробью прошелся по кругу, притопнул перед Куземкиным, остановился и спел частушку:
Мы, ольховские ребятушки,Пока не мужики.Дай бы Господи не нашиватьЧужие пинжаки!Митя стоял, пока Дымов свое доплясывал, и ушел к дверям. Зырин прикрыл игру. Дымов, утираясь носовым платком, сел на колени к залесенским девкам.
— А ну, выйдем на пару слов! — произнес вновь появившийся на кругу Митя Куземкин и уже направился было в сени, но Дымов насмешливо отказался:
— С пылу да на мороз, для здоровья вред.
Председатель скрипнул зубами, но драки не было. Ему пришлось уступить, хотя шибановцы то и дело ходили из избы да на улицу.
Палашка, почуяв неладное, пришла с дому и увела матроса. Дымова увел ночевать Володя Зырин. Митю прибрали к рукам шибановские девицы. Хоть и разведенный, а все-таки холостяк.
Что было теперь в душе у матроса Василия Пачина? Смятение, и дым…
— Божат, а божат? — позвал он Евграфа Миронова, когда пришли с беседы. — Запряги мне лошадь!
Евграф поспешно слез с печи:
— Лошадь, Василей Данилович, надо спрашивать у Мити Куземкина. Хомут и сани тож у ево! Ночуй, завтра поедут с маслом, дак свезут.