Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды
Шрифт:
— Послушайте… — начал я, будучи не в силах сдержать себя. — О каких словах вы говорите?
— А я вот вам скажу, что понимаю, скажу, не беспокойтесь! Вы знаете, к кому она тогда прибежала? Ко мне — вот вам! Удивляетесь? Ну конечно, я знаю, за кого вы меня считаете: мещанка, глупая, институтов не кончала! А вот она ко мне прибежала от вас — умного, передового, — ко мне! Ночью прибежала, с постели подняла. «Людмила Тимофеевна, говорит, родная, мы с вами и не знакомы почти, простите, но вы женщина — поймете: уговорите мужа, чтобы отпустил меня со стройки
— И вы посмели?! — воскликнул я.
— Посмела? Скажите пожалуйста, слово-то какое Вот и посмела! У вас свое право, у нас свое!
…Но я уже не слышал ее слов. Прошлое нахлынуло на меня, обступило со всех сторон. Я снова стоял один в пустой комнате Светланы. Был день, но в комнате горел свет, и шторы были задернуты с вечера. И абажур снят с лампы, и она висела голая, на длинном шнуре. Два вплотную сдвинутых стула, на которых, наверное, стоял раскрытый чемодан. И какие-то обертки, скомканные бумажки валялись на полу. Все было так, как бывает всегда после отъезда человека, который уехал с тем, чтобы не вернуться. Письмо на столе я увидел уже потом…
Я вспомнил свое страшное одиночество в тот проклятый вечер, первый вечер без нее, и потом много других вечеров, таких же одиноких, и свое отчаяние, и ненависть, и тоску, и Крамова — все, все!..
Голос Людмилы Тимофеевны опять прорвался ко мне.
— Держите же, держите письмо, — говорила Лю-дик, — вот, держите! Любит она вас. До сих пор любит. Вот, сами прочтете.
Но я уже овладел собой. Сказал как можно спокойнее:
— Вот что, Людмила Тимофеевна, я, кажется, был резок с вами, простите. Но только я вас прошу, очень серьезно прошу: никогда не говорите мне о… об этом. И никогда не передавайте мне никаких писем от… оттуда. С этим кончено.
Я повернулся и пошел к двери. Но она догнала меня и, когда я уже переступал порог столовой, сунула мне письмо в карман.
— Нет, вы прочтете, — услышал я голос Людика почти над самым моим ухом, — прочтете!
Моим первым намерением было выхватить письмо из кармана, разорвать его, бросить. Но Кондаков и Рожицын смотрели на меня.
— Товарища Арефьева от мужской компании к бабам тянет, — подмигнул Кондаков Рожицыну.
— Я почувствовал, что больше не могу оставаться здесь.
— Павел Семенович, хочу попрощаться. Мне пора.
— Куда от чая-то? — прогудела как ни в чем не бывало Людик.
— Я не хочу чая. У меня… горло болит, — ответил я, — сознавая, что говорю глупость.
— Послушай, Арефьев, — Кондаков, остановил меня, когда я был уже у двери, — чуть не забыл: мне начальник геологической экспедиции звонил. Профессор какой-то…
«Ах, вот оно что, пожаловалась!» — подумал я.
— …Говорит, у них важные задачи, — продолжал Кондаков, — просит разрешить их минералогу поработать в туннеле. Так ты пусти его, слышишь?
— Вы же его знаете, этого минералога, — сказал я, — утром встретили.
— Это та самая, девчонка и есть? — удивленно протянул Кондаков.
— Да.
Кондаков
— Ну, шут с ней, пускай ходит! Распорядись.
— Хорошо, — сказал я деревянным голосом и добавил, обращаясь к Рожицыну: — На ваш участок, Леонид Викторович.
— Слушаю, Андрей Васильевич, — поспешно согласился Рожицын и вытащил из кармана записную книжку, с которой, мне кажется, он никогда не расставался. — Фамилию случайно не знаете? — спросил он, раскрывая книжку.
— Случайно знаю. Волошина.
— Ясно.
Рожицын черкнул в книжке.
— Ну, теперь мне пора идти, до свиданья, — сказал я.
Мне хотелось побыть одному. Я никого не хотел видеть. Вышел из дома Кондакова и побрел по дороге.
В этот субботний вечер, на улицах поселка было безлюдно. Из открытых окон Дворца культуры доносилась музыка. Я вспомнил, как ломали «шайбу» — пивную, единственный центр развлечений этих мест в прошлые годы. Теперь здесь стоял Дом культуры, или, как его иногда называли чуть почтительно и чуть иронически, «дворец».
Я шел пешком, один, засунув руку в карман и сжимая то письмо.
Не выдержала. Испугалась трудностей, полярных ночей, снежных обвалов, заносов… Нет, все было сложнее. «Испугалась трудностей» — привычные общие слова. Она испугалась не только трудностей, но и самой себя. Побоялась ответственности. За что? За многое. За все. За то, как живешь сама, как живут люди рядом с тобой.
Крамов помог ей принять решение. Крамов — бывший начальник западного участка нашего строительства. Человек, которого я считал своим другом. Жестокий карьерист и себялюбец. Он научил ее найти выход. Очень простой выход: уехать.
Первые недели после ее отъезда — нет, бегства, — я ждал от нее письма. Не знаю почему. В той записке, которую она оставила на столе в своей покинутой комнате, все было сказано. И все же я ждал.
Я ждал не только письма. Иногда я ловил себя на том, что долго и пристально смотрю на дорогу в надежде увидеть ее: вдруг вернется?..
По ночам я прислушивался к шагам в коридоре. Высчитывал время, которое ей понадобилось бы, чтобы добраться до нашей стройки, если приедет с московским поездом. Восемь часов от Заполярска до Тундрогорска, пятнадцать минут до нас… Но она не появлялась на дороге, чужие шаги звучали по ночам в коридоре. От нее не было ни вестей, ни писем. Она исчезла бесследно…
Нет, она не исчезла. Это неправда, что я перестал думать о ней. Я думал о ней все время. Может быть, теперь я вспоминал о ней, реже, чем тогда, но забыть ее совсем я не мог. И как только я вспоминал о Светлане, все связанное с ней, все события, цепляясь одно за другое, вставали перед моими глазами. Мне казалось, что она рядом, близкая, родная, в синем, покрытом буровой пылью комбинезоне; я видел ее силуэт в окне нашего дома, видел ее лицо, мокрое от слез, когда погиб Зайцев, я слышал ее гневный, полный отчаяния голос: «Уйдите, Крамов, я люблю только тебя, Андрей, только тебя!»