Год жизни
Шрифт:
— План, смета! — воскликнул я. — К чему вы мне все это говорите? Как будто я не знаю… Но поймите вы — люди не могут жить так… Не могут!
Дело казалось мне столь ясным, правота моя настолько неопровержимой, что любые возражения я принимал как чистейший бюрократизм.
— Ведь до сих пор жили? — возразил директор на мое последнее восклицание.
Ну, тут я окончательно взвился.
— До сих пор! — крикнул я. — Да разве партия хочет, чтобы мы всегда и во всем жили так, как до сих пор?!
— Ну, ты партию оставь, — холодно сказал директор. — Она — слово великое…
—
Мы поругались, и я вернулся на участок ни с чем.
В тот вечер барак показался мне особенно грязным, сумрачным, неуютным, нары особенно жесткими, горы особенно мрачными.
Я рассказал Павлу Харитоновичу Трифонову о своем разговоре в комбинате.
— Поезжай в обком партии, — посоветовал Трифонов.
Но я решил поговорить со Светланой. Было уже поздно, когда я пришел к ней в каморку. Светлана, заложив руки под голову, лежала на нарах на плюшевом своем одеяле в комбинезоне и сапогах.
Увидев меня, она поспешно села, поспешно стряхнула с одеяла пыль и каменные крупинки.
— Мы очень плохо живем, Светлана, — начал я. — Посмотри, как проводят дни наши рабочие. Нары, забой, снова нары. Под выходной — «шайба». Едят остывшую пищу, которую привозят из комбинатской столовой. Ведь так?
— Но у Крамова люди живут хуже нашего, там даже постельное белье не у всех найдешь, а темпы проходки выше, — возразила Светлана.
— Меня сейчас не интересует Крамов! Я говорю об участке, за работу которого отвечаю. Мы должны изменить все это, Света. Грош нам цена, если мы не сумеем наладить сносную, хотя бы только сносную, жизнь для двух десятков человек! Я предлагаю вот что…
И я рассказал Светлане о своем плане постройки дома, о посещении комбината и о том, что Трифонов советует ехать в обком.
— Не надо, Андрей, не езди, — сказала Светлана, тронув мою руку.
— Но почему? Разве я не прав?
— Все кругом правы! — устало откликнулась Светлана. — Мы живем плохо, я согласна с тобой. Но и они там, на комбинате, правы. У них план, смета, войди в их положение…
— Плевать мне на их положение! — не сдержавшись, крикнул я. — И не может быть такого положения, при котором все одинаково правы. Правда одна!
— Послушай, Андрюша, — мягко сказала Светлана, и я почувствовал пожатие ее пальцев, — будем говорить откровенно. Кто ты? Инженер без году неделя, кандидат партии, вчерашний комсомолец, еле-еле выполняешь план. С каким капиталом, с каким весом ты придешь в обком? Ты окончательно восстановишь против себя Фалалеева, поссоришься с директором… Кто будет стоять за твоей спиной, когда ты придешь в обком?
— Правда! — крикнул я.
— Слова! — горько усмехнулась Светлана. — Вот ты говоришь, что не бывает двух правд в жизни. Тогда послушай. Мы приехали сюда, на Север. Попросились на сложный, трудный участок. Приехали, работаем, строим туннель, чего-то добились… Вот тебе одна правда — показная, привычная, та, о которой так любят писать газеты. Все ясно, правильно,
Мог ли я сразу ответить Светлане? Нет, я долго и напряженно думал, не мог разобраться, понять, что к чему; в словах Светланы был пугающий меня смысл. Ее последние слова были о Крамове, и я отвечал на них, но в мыслях моих звучали те, первые слова о «капитале» и «весе», с которыми я поеду в обком.
— Ну и жди! Жди! — жестко и зло повторил я. — Он тебе все расскажет, все объяснит. У него, видно, тоже две правды, тебе под стать. На любой вкус. Он с «капиталом» и «весом». А в обком ехать не хочет! Его тебе не пришлось бы уговаривать не ехать. Да если бы ты его сутки уговаривала поехать, он все равно не послушался бы тебя, можешь быть спокойна. Жди его, жди! С какой правдой он к тебе приедет? У него их несколько, как и у тебя. А я поеду! Слышишь, поеду в обком! С одной правдой поеду, мне ее хватит!
Я ушел.
На другой день я выехал в область. Добрался вечером, с трудом получил койку в знакомой гостинице и утром пошел в обком.
Направили меня к инструктору промышленного отдела. Ото был молодой светловолосый человек с очень спокойными, точно остановившимися глазами. Казалось, что они у него стеклянные, вставные.
Вы знаете, есть такие уравновешенные, неопределенные, мягкие люди. В душе я называю их взращенными на растительной пище. Вот таким показался мне и этот инструктор.
Я долго рассказывал ему об условиях, в которых мы работаем. Он слушал внимательно и молчал. Лицо его не выражало ничего, кроме отрешенного спокойствия. Очень неприятно беседовать с таким человеком. В институте у нас, были разные профессора. Одному сдаешь зачет и чувствуешь, что перед тобой живой человек. Внешне он ничем не помогает тебе, но ты видишь, чувствуешь, что он заинтересован в тебе, что-то неуловимо меняется в его глазах, в лице, когда ты говоришь правильно. А есть такие, которые с одинаково вежливым бесстрастием смотрят на тебя и когда ты отвечаешь правильно и когда «тонешь»…
Этот инструктор был из таких вежливо-бесстрастных.
Рассказывая, я задавал ему вопрос: «Ведь нельзя допустить, чтобы советские люди так жили даже за Полярным кругом?» Но инструктор молчал по-прежнему.
Наконец я понял, что главное для этого инструктора — сохранить бесстрастное спокойствие. Он не только не собирался высказать свое мнение, но и все делал для того, чтобы жестом, движением головы или выражением лица дать понять — ничего он не поддерживает и ни на что не возражает.