Годори
Шрифт:
– Большое спасибо, - проговорил Элизбар, хотя и сам не понял, за что благодарит.
– А это ваш гид.
– Стюардесса указала рукой за спину.
Элизбар проследил за рукой и увидел лопоухого Григола: выряженный в цирковую униформу, тот как-то криво усмехался.
– Все готово, дядя Элизбар, турнир начнется в четыре часа, - сообщил он.
– Но ведь назначали на три!
– возмутился Элизбар.
– Что за безобразие! Разве можно менять время без предупреждения...
– Потому-то лучше всего сидеть дома...
– Элисо сняла с головы соломенную шляпку и обмахивалась ею вместо веера, лицо ее раскраснелось.
– Какая разница... Для меня все равно все кончено, - сказала Лизико.
– Могла бы рассказать наконец отцу, что у вас там было в Квишхети, прикрикнула на нее Элисо.
Элизбар испугался,
– Сейчас не время... Здесь никого не интересуют наши семейные неурядицы!
– не без пафоса воскликнул он.
– Ты во всем виноват, - сказала Элисо.
Но тут самолет ухнул в воздушную яму и дрожащий солнечный зайчик перепрыгнул с одного кресла на другое, чтобы тут же вернуться назад. Откуда-то потянуло чистым прохладным воздухом, и Лизико, словно очнувшись, бросилась на защиту отца.
– А как же твои лекции о величии любви! О ее силе и неуправляемости?! запальчиво крикнула она.
– "Это от тебя не зависит...", "Ты или уступаешь или не уступаешь..." - передразнила, имитируя голос и тон.
– Ты права. Оо, как ты оказалась права! Сверх меры! Признаю. Но уступаешь или нет, в обоих случаях гибнешь. Потому что другого пути нет: ведь ты только игрушка, кукла, и ничего больше...
Самолет опять ухнул в воздушную яму и в следующее мгновение, обернувшись поездом, вырвался из туннеля, весь пропахший сыростью и запахом шпал. По радио невнятно объявили следующую станцию. Двери вагона захлопали. Вокзал оказался перекрыт стеклянной крышей. По крыше медленно проплыла тень птицы - то ли вороны, то ли голубя. "Цуца Одишари приглашает нас на грузинский ужин.
Пойдем?" - спросил Элизбар. "Мы приехали сюда не для того, чтобы ублажать себя грузинскими блюдами и грузинскими песнями", - сказала Элисо. "Я только однажды слушала Цуцу Одишари по радио, и мне не понравилось. Но от ужина, будь то грузинский или немецкий, определенно, не откажусь", - сказала Лизико наперекор Элисо. А поезд все мчался... Они переходили из поезда в поезд, из вагона в вагон, но повсюду купе и проходы были забиты их багажом: сумки, гамак, потертые чемоданы... "Избегайте последнего вагона, там опасно", - предупреждал откуда-то голос Цуцы Одишари. Самой ее не было видно, хотя они все время ждали ее появления и в глубине души с ней связывали все свои надежды. Но разве не разумнее было бы отцепить все последние вагоны, раз именно к ним питали пристрастие воры и террористы?! Элизбару не терпелось высказать кому-либо из представителей местной власти столь практичное соображение, могущее одним махом искоренить бандитизм, он только опасался, как бы оно не вылетело из головы. "Короче, вы обе половозрелые, взрослые дамы, в моих советах не нуждаетесь, а о себе я как-нибудь позабочусь", - говорил он своим женщинам. "Позаботишься, как же!
– смеялась Лизико, - Без языка ты беспомощен, как слепой Эдип, и без меня тебе здесь шагу не ступить!" - "Как ты говоришь с отцом!
– сердилась Элисо.
– Что ты себе позволяешь!" Ее раздражало все, что говорила Лизико. "А ты не вмешивайся!
– грубо огрызнулась Лизико.
– Прошу тебя".
– "Как отец он, разумеется, принадлежит только тебе, но как писатель он настолько же мой..." Элисо готова была расплакаться. "Я не запрещаю тебе читать книги моего отца...
– Лизико была беспощадна.
– Я только прошу не вмешиваться в разговор отца с дочерью".
– "Ах, Лизет, до чего же вы бессердечные - нынешняя молодежь. Ни за что можете пожертвовать человеком. Это нехорошо", - поучал Элизбар дочь, стоя посредине обсаженного тенистыми липами двора. Все трое восторженно разглядывали предназначенный для них особняк, скорее всего, построенный богатым капиталистом для своей возлюбленной на исходе минувшего столетия. Особняк стоял на холме, неподалеку от озера, точнее, на берегу реки, которая влачила на себе округлое озеро, как улитка раковину. У озера играл духовой оркестр. Со стороны лодочной станции доносились какие-то объявления по радио, скорее всего, предназначенные любителям прогулок по озеру. В небе, закручиваясь серым смерчем, клубилась гигантская комариная туча, то сдвигаясь к городу, то словно ввинчиваясь в озеро. Лопоухий Григол на пару с водителем выгружал из машины багаж. "А гамак?! Где гамак?!" волновался Элизбар. "Все в порядке, хозяин", - успокоил его лопоухий Григол.
–
– объявила Лизико, входя в дом с балкона.
– Нельзя, чтобы беда ожесточила нас, - изрек Элизбар. Он не понял, согласуется ли его афоризм с сообщением Лизико. "Смахивает на Шекспира, но не исключено, что, в конечном счете, авторство окажется моим", - подумал про себя.
Народ группами спешил к реке. Мужчины на ходу пили из бутылок пенистое пиво, с аппетитом поедали толстые гамбургеры, из коих выдавливалась горчица цвета младенческого кала. "Гладиатор из Грузии!", "Кавказский Спартак!" пестрели повсюду транспаранты... Элизбар уже не понимал, сон ли это или видения, рожденные утомленным, растревоженным сознанием.
– Ну, живей! Чего ждешь?
– прикрикнула Элисо и поставила перед Элизбаром оранжевый таз.
– Но я же только что мыл голову!
– удивился Элизбар.
– Попробуй, не горячая ли! Сунь палец!
– Элисо, схватив его за запястье, притянула к тазу. В оранжевом тазу пузырилась кипящая смола, булькала, лопалась, постреливая облачками пара. Элизбар нерешительно погрузил палец в адское варево, и страшная боль пронзила все его тело. Но в следующее мгновение боль вдруг сделалась приятной настолько, что он погрузил в смолу всю руку. От удовольствия блаженно вздыхал и пофыркивал, попеременно погружая в таз то одну руку, то другую. "Вообще-то, если бы Цуца Одишари занялась в Тбилиси грузинской кухней и там же пела бы по-грузински, пожалуй, нас миновала бы участь эмигрантов", - растроганно говорил он, преисполненный признательности.
Обнаружив отца в столь странной ситуации, Лизико поначалу опешила, но тут же пришла в себя и спокойно, хоть не без желчи поинтересовалась у Элисо, за что она так жестоко его пытает. "Даю честное благородное слово, что ни в коем случае не покончу с собой - ни из-за него, ни из-за тебя", - ответила на это Элисо. "Агу, агу, неужели ты не в состоянии сам вымыть себе голову? Видишь, на чем она тебя заловила и держит на привязи", - сказала Лизико отцу. Элисо ответила что-то вместо Элизбара, но ее слова заглушил низкий гудок катера. Катер подавал гудки, призывая желающих на прогулку по озеру; раз протяжно - Мууууууу!
– два раза коротко - Муу! Муу!
– Ты злишься из-за того, что я не называю тебя мамой. Ведь так? Лизико искоса глянула на Элисо.
– Зато я назвала тебя в детстве Омбре... Омбре, Омбре, так называл тебя весь Квишхети, помнишь?
– ласково откликнулась Элисо.
– Боже, как я ненавижу Квишхети!
– искренне вырвалось у Лизико.
– Глупости! Не гневи Бога!.. Кура, без сомнения, разноцветная река: утром черная, днем коричневая, а вечером синяя, - задумчиво проговорил Элизбар.
С кистей его руки ниже запястья сошло мясо, и вместо пальцев он шевелил скрюченными голыми костями. "Больно. Больно. Больно", - как младенец, всхлипывал он. "Не плачь, отец, - утешала его Лизико, - вот увидишь, так тебе даже удобней будет печатать на машинке".
– "Элизбар, Элизбар, Элиа", причитала-хныкала Элисо.
– Ты-то чего ревешь!
– прикрикнула на нее Лизико.
– Разве тебе не все равно?! Для тебя мой отец только писатель - знаменитый, популярный, всеми уважаемый... Рядом с ним лестно показаться на людях и даже отправиться в эмиграцию... Можешь считать это хоть шуткой, хоть розыгрышем, но мы уже в эмиграции, моя дорогая. Сбылась мечта грузина. Если б не мой отец, ты сидела бы сейчас в Тбилиси, а не здесь, в Ванзее, у озера, в богатом особняке.
– Ванзее не озеро. Ванзее - река, раздувшаяся до размеров водохранилища. Если можно так сказать, аневризма реки, - поправила Элисо.
– Эмиграция тоже своего рода аневризма, только души народа, - вступил в разговор Элизбар.
– Чем изощряться в метафорах, лучше смотрел бы жизни в глаза, насмешливо проговорила Лизико.
Элизбар не ответил. Сидел, сопел, как простуженный ребенок.
– И ты собираешься участвовать в турнире?! Тебе ли победить дикого
вепря?!
– насмешливо сощурилась Лизико.
"Перед вами копия с копья Мигеля Сервантеса де Сааведра, подлинник которого нигде не хранится, поскольку не существует в природе и никогда не существовал, а является исключительно плодом писательской фантазии", объявил по радио городской голова. И в ту же минуту лопоухий Григол вложил Элизбару в ободранную до костей руку тяжелое копье со стальным наконечником.