Годы без войны (Том 2)

Ананьев Анатолий Андреевич

– Ни то, ни другое, ни третье, - все же ответил Лукин, видя, что надо что-то сказать другу (и невольно с первых же минут этих подпадая под его настроение).
– По личным. На этот раз по личным.

– Разве могут быть у секретаря райкома, извини, у первого секретаря райкома личные дела?

– Могут.

– Ну так заходи, выкладывай. Выкладывай все, просвети нас событиями с передовой. Катиш, брось книгу, гость к нам, гость!
– входя в комнату, оглядываясь на Лукина и выставляя ему свой высокий гладкий лысый лоб, продолжал Зиновий. Из-под густых черных бровей его светились радостным предчувствием разговора умные и восторженно-оживленные в эту минуту глаза.

XXXI

Катиш, вышедшая

из боковой двери с книгою в руке, спокойным женским взглядом посмотрела на Лукина. Она не могла обрадоваться появлению его, как обрадовался этому муж, и сейчас же подумала, что остававшийся у нее чистым комплект постельного белья - наволочка, простыня и пододеяльник, припасенный для себя, нужно будет теперь положить Лукину, это нарушало ее планы и создавало определенную житейскую трудность. Она еще подумала, что надо будет покормить гостя сейчас и покормить утром, тогда как холодильник по лености ее и потому, что Зиновий и она не обедали в будние дни дома, был пуст, и как было объяснить это гостю? Но, несмотря на это, она улыбнулась Лукину той своей милой улыбкой, какой улыбалась всегда, встречая его, и, спросив, не хочет ли он чаю с печеньем и маслом (что только и было у нее), пошла на кухню приготовить стол. Но, проходя близко мимо Лукина, опа заметила (по неопрятности одежды его), что за ним давно не было женского глаза. "Что-то он не такой", - подумала она. Но она тут же забыла об этом, потому что ей трудно было представить, чтобы в семье у Лукина обнаружились неприятности. "У него совсем иные цели, - как-то сказала она мужу о Лукине, - чтобы он позволил себе что-либо". И она затем любила повторять эту фразу, как только разговор заходил о нем, но всякий раз с тем разным оттенком, что она то будто восхищалась этим, то будто осуждала его за это.

– Что, брат, заездили? Уборка? Страда?
– между тем, тоже заметив помятый вид Лукина, сказал Зиновий. О спортивной передаче было забыто, и он, как на огонек, спешил теперь к новому предмету разговора (о хлебе и уборке), в котором, он чувствовал, больше было возможности пофилософствовать и высказаться ему.
– Ну, я думаю, ты должен быть теперь доволен, - усаживая Лукина на стул, продолжал он.
– Теперь все планы, которые ты так мощно рисовал себе, ты сможешь наконец претворить в жизнь.

Это великолепно, Иван, это не каждому дается, и я рад за тебя, поздравляю, но... заезжен, заезжен.
– И он еще раз внимательно посмотрел на помятый костюм Лукина и на его рубашку с несвежим вокруг шеи воротником.

– Заезжен не заезжен, - вздохнув (что для Зиновия было к его словам, но для самого Лукина к тем его мыслям, которые ни на минуту не отпускали его), сказал он, - по работы хватает.

– Я думаю.

– Хватает, Зиновий.

– Еще бы - район! Государство! Еще бы, - повторил он, довольный сравнением, удачно пришедшим ему.
– Хозяин, и никто тебе не указ. Ну, а как все же с твоими планами? Удается?
– спросил он.

Зиновий знал о взглядах Лукина на деревенский вопрос и не то чтобы не был согласен с ним (все, что говорил Лукин о чувстве хозяина, было верно), но возражал ему из тех побуждений, что возражал всегда и всем, о чем бы ни шла речь. Он возражал не против самой постановки вопроса, что чувство хозяина во многом было теперь утрачено деревенскими людьми и что надо восстанавливать его, но он сомневался, чтобы общие слова, произносившиеся Лукиным, были применимы к делу. "Да, я понимаю тебя, - соглашался Зиновий, - но как, скажи мне, каким образом ты вложишь это свое обновленное понятие о чувстве хозяина мужику? Как?"

"Делом". "Делом - это вообще, а конкретно?" Конкретного не было и, по мнению Зпновия, не могло быть, так как всякая новая форма жизни не может

быть выработана одним (для всех!) человеком, а создается всеми, естественно, как бы сама собой возникая из многочисленных нравственных и социальных связей, словно росток из земли, поворачивающийся бутоном к солнцу. По мнению Зиновия, Лукин хотел сразу начинать с ростка и бутона, тогда как следовало дождаться, чтобы бутон этот созрел, а пока пропалывать вокруг него и рыхлить почву, не задевая самого ростка и бутона и давая возможность естественно развиваться ему. "Э-э, брат, не с твоим, видно, умом, - с затаенной удовлетворенностью думал теперь Зиновий, стоя перед ним, сверху и снисходительно глядя иа него и улыбаясь.
– То-то и заезжен, что не ты колесо, а колесо тебя".

– У тебя теперь реальная власть, - снова начал он.
– И урожаище, если по газетам, хо-хо!

– Есть и урожай, есть и власть.

– А чего нет?

– Времени.

– Ну, это еще полбеды.

"Да, да, все ссылаются на недостаток времени, когда нечего сказать", подумал он, отходя от Лукина и делая полукружье по комнате, чтобы справиться со своим лицом (справиться с тем чувством в себе, которое он хотел скрыть от Лукина). Он дважды прошелся по этому полукружью, сверкая по мере того, как выходил из-под люстры или входил под нее, лоснившейся к ночи лысиной.

Он весь был возбужден, как ловец, поймавший не просто птицу, но ту, за которой давно и неудачно охотился; птица была перед ним, была у него в руках, и он наслаждался властью, с какою он мог теперь распорядиться этим пойманным им маленьким существом.

Он испытывал почти то же, что и в суде, когда вел дело, с топ только разницей, что там он представлял закон и все видели и должны были признавать за ним власть, а здесь представлял лишь свои скрытые от других мысли (отрицание всего и вся), о которых нельзя было даже подумать, чтобы о них узнали. Власть, которую он чувствовал сейчас над Лукиным, он чувствовал над ним всегда и всегда точно так же скрывал ее, скрывал так удачно, что простоватый и откровенный Лукин не догадывался о ней и не замечал ее, как не догадывался и не замечал теперь, поглядывая на Зиновия и чувствуя в нем лишь эту энергию, тот всегдашний его диапазон интересов (что и во все прошлые встречи поражало его), чего не было как будто у самого Лукина.

– Я помню, как ты темпераментно говорил: "Чувство хозяина в широком..." - в это время из кухни вошла Катиш, и Зиновий, недосказав фразы, повернулся к ней.
– Уже?

– Да, если хотите.

– Разумеется.

Все перешли в кухню, и разговор был продолжен уже за чаем.

Зиновий спрашивал, Лукин отвечал ему.

– Ты знаешь, - не находя прямого ответа на вопрос о чувстве хозяина (что удалось сделать в этом плане?), но и не желая оставить все без ответа, начал Лукин, - была у меня сегодня одна любопытная беседа.
– И он пересказал Зиновию ту часть своего разговора с Парфеном, в которой зеленолужский председатель говорил об обезличке земли.
– Я, говорит он, хозяин только общему делу, но не хозяин земле, у которой, у каждого гектара ее, должны быть одни свои руки.
– Лукин вспомнил, что он ничего на это не сказал Парфену, и запоздало покраснел теперь перед Зиновием.

– И как ты думаешь, он прав?
– спросил Зиновий.

– Во всяком случае, что-то в этом есть.

– Что именно?

– Мы ищем общее и единое для всех чувство хозяина, когда человек должен проникнуться сознанием, что все, что вокруг него, все его и он в ответе за все, а этого единого для всех чувства, наверное, и нет. Оно, как цепь, поделено на звенья: хозяин конкретному делу, то есть тот, кто непосредственно у земли, хозяин общему делу (по колхозу), хозяин еще более общему делу (по району)