Годы странствий
Шрифт:
Наташе не нравится, когда оркестр перестает играть: тогда кажется, что и вино не пьянит и все похоже на трезвую правду, и становится страшно. Нет, уж пусть играет музыка, и на сцене пусть пляшут.
Теперь редко вспоминает Наташа о золотой Всенощной и о сладостном напеве «Свете тихий».
Один раз, когда она была с Поздняковым, сыном заводчика, в номерах на Казанской, ей показалось, что пахнет ладаном, и она вспомнила о своей недавней молодости и о своих предчувствиях любви, которой не суждено было прийти.
—
— Вот так Клеопатра! — сказал молодой заводчик, ухмыляясь. — Царица Египетская. Важность — фу-ты, ну-ты. Что за немилость. Я ли тебя шампанским не поил?
— Погоди. Погоди, — сказала Наташа, усмехаясь, — как ты сказал? Клеопатра? Будто уж кто-то мне говорил так. Ага! Помню.
— Все равно, — сказал Поздняков — ты, хотя и блудница, но вроде царицы. Хочешь, я на тебе женюсь?
— Ступай ты к лешему, — сказала Наташа равнодушно, — ты, дурак, лучше ботинки мне расстегни. Видишь, я пьяна, мне трудно.
И все было, как нелепый и тяжелый сон.
Одно любила Наташа — смотреть, как небо странно синеет, когда сидишь на веранде в электрических огнях: такое небо можно увидеть только из «Парадиза»: кажется, что здесь сказка, а там в небе — непонятная и великолепная жизнь.
В четвертом часу, когда публика разъезжается из сада и у отдельных столиков остаются запоздавшие посетители за рюмками ликера, Наташа, если была свободна, бродила по саду и подолгу стояла около журчащего фонтана, прислушиваясь.
Как будто кто-то рассказывал сказку про прекрасную царицу. И царица эта — она, Наташа.
Если кто-нибудь случайно подходил к ней, она отвечала высокомерно или совсем не отвечала, уходила молча.
И в этой стройной и надменной проститутке в черном платье нельзя было узнать той Наташи, которая бегала когда-то в скромном платьице в школу и церковь.
В школе Наташа читала про царственную красавицу, у ног которой вожди слагали венцы свои.
Наташе мерещится желтый Нил, сфинксы, не те, что стоят на Неве, а иные, огромные, высеченные из цельной скалы с непонятными человеческими лицами.
И мерещится Наташе пустыня, и среди пустыни оазис, там ее дворец. И вот приходит полководец, закованный в латы.
— Это я, — говорит он, переступая порог, и почтительно целует сандалии Наташи. — У меня много солдат, и большие корабли плавают у берегов моей страны. Но я все это оставил и пришел к тебе в «Парадиз», моя прекраснейшая Наташа.
— Что мне твои корабли и царство? — говорит сурово Наташа. — Видишь: я правлю миром. Звезды поют в честь меня, и когда встает солнце, оно делается красным, как кровь, от любви ко мне. Вон идет хозяйка звать меня в отдельный кабинет, но я не
В это время подходит к Наташе инженер.
— Позвольте, мамзель, вас ангажировать на сегодняшнее утро. И поедемте с нами, мамзель, на острова.
— Только в автомобиль шампанское захвати, слышишь? — говорит Наташа, — не расплескается. Я из бутылки пить буду.
Когда автомобиль мчится по Каменоостровскому проспекту, Наташе кажется, что все встречные кланяются ей, как царице. И она отвечает им на поклон и милостиво машет платочком. Пусть эти пьяницы и рабочие, и мастеровые знают, что не все царицы жестокосердны. Одна из них, Наташа, великодушна и добра.
— Что же вы, дьяволы, молчите? — говорит Наташа инженеру и его товарищам, — пойте что-нибудь. Сашку Позднякова знаете? Сын заводчика. Он меня Клеопатрой Египетской зовет. Жениться на мне хотел. Эй, инженер! Угости шофера шампанским! Пусть из моей бутылки. Я не побрезгую. Не брезгую же я с вами в одной постели валандаться.
Миновали мосты.
Подымалось солнце над серебряной рекой. Как был прозрачен воздух! И какой легкий ветер веял над безумным городом. Тонкие стволы берез девственно белели, и острова были закутаны дымчатой вуалью.
Солнце пылало алым заревом. Как будто зажгли великолепный пир на утреннем небе. И бессонно томилось сердце по любви невозможной.
III
В «Парадиз» приехали два писателя: Александр Герт и Сергей Гребнев.[1204] Они приехали из ресторана после затянувшегося обеда — теперь утомленные и уже нетрезвые — скучали за бутылкой кьянти.
На эстраде негр танцевал с рыжей англичанкой матчиш,[1205] и звуки сумасшедшей пляски тревожили сердце.
Александр Герт, молодой человек лет двадцати восьми, небезызвестный поэт, с бритым лицом и вьющимися белокурыми волосами, курил папиросу за папиросой, и бледными холодными глазами следил за кольцами дыма.
— Мы с вами погибли, Сергей Андреевич, — говорил он равнодушно и внятно, очевидно, на тему, не раз обсуждавшуюся ими, — погибли. Наша судьба на дне стакана.
— Мы не первые и не последние, — отвечал Гребнев с насмешливой, неприятной улыбкой.
— Но все же, Сергей Андреевич, я лучше, чем вы думаете. Вам кажется, что у меня нет ничего за душой, что я тольколирик.[1206] Но у меня есть что-то, уверяю вас. Вы вообще меня выдумали, и я, когда бываю с вами, невольно говорю и даже поступаю в лад с вашей выдумкой. Но я не таков.