Годы странствий

Чулков Георгий Иванович

— А ты посмотри на звезды, и станет тебе прохладно.

— Да, вы правы: какой холодный этот ваш полунощный свет.

— Это — покойный свет. Покойника пронесли…

— Упокой, Господи, душу раба твоего…

— Мне холодно, Анна Николаевна, шубу мне енотовую…

* * *

Однажды Елена открыла глаза и видит день. Сидит перед нею в кресле Людмила, спит, лицо утомленное и бледное. Елена позвала тихо:

— Людмила.

Она очнулась,

прильнула к Елене.

— Милая, милая! Молчи, ты — больна.

— Это ничего. Я хочу спросить тебя…

— Нельзя, нельзя говорить… Доктора запретили…

— Один вопрос…

— Ведь ты — девушка? Ведь ты не живешь с отцом?

— Конечно, Елена, конечно… Но зачем тебе знать? Всего сейчас не сумею рассказать… молчи, молчи…

Елена потеряла сознание. Опять закружился темный кошмар. Огромные пауки ткали свои серые сети, лапами мохнатыми шевелили. Запуталась в паутинной сетке Людмила.

И потекли, возникали сны, возникали из доземного, пугали и манили — и звали, и звали за собой на лунную тропу, где неумолимая тишина.

Очнулась однажды ночью Елена — совсем трезвая, здоровая. Опять, как раньше, спала в кресле Людмила. Елена не стала ее будить. Жалко было. С нетерпением ждала рассвета.

Утром Людмила плакала от радости, что жива Елена.

И вновь началась дружба.

Еще была слаба Елена, не могла встать с постели, но уж позволили ей говорить. Она сказала Людмиле:

— Есть правда и мудрость в этом доме. И мой отец хорошо беседует и с Платоном, и с Гёте… И верю я, что неземные голоса внятны Анне Николаевне; и Кассандров почти всегда говорит правду, когда приходит в этот дом. Но скажи мне, Людмила, почему это наивная Клавдия, милая наивная Клавдия, и полуобразованный Андрюшин, и даже пекаря, которых я видела под воротами, когда на Невском полиция кого-то била, почему все они остаются как-то оправданными, хотя говорят нередко совсем неумные; совсем ненужные слова. Почему?

— Они не всегда оправданы.

— Да, не всегда. Но и этому дому нет спасения.

— Может быть. И я не знаю, что делать.

Тогда Елена сказала тихо, сама не понимая еще как следует, что говорит, как будто кто-то иной за нее сказал:

— Нужна жертва.

И неуверенно переспросила:

— Жертва?

IX

Елена лежала с закрытыми глазами и подслушала разговор.

Савинов говорил:

— Безумие! Безумие! Завтра они идут к Зимнему дворцу. Их уж нельзя остановить…

— Да, это ужасно, — ответила Людмила. — Но что нам делать? Что?

— Рубинов был у министра и говорил ему, что это всемирный позор. По-своему, патриотически говорил…

— Что же министр?

— Министр сказал: это не от меня зависит.

— Будет кровь, будет кровь…

Елена догадалась, что

говорят, о рабочих.

«Я буду с ними», — подумала она.

У нее опять началась лихорадка, и снова хлынул из нее поток видений.

Во сне боялась проговориться, что хочет идти. Металась в постели, кусая губы. Когда глаза открывала, никого не было в комнате. Потом заснула тяжелым сном без видений, а когда проснулась, было светло. И одна была по-прежнему.

«Неужели не сумею встать?» — подумала.

Закружилась голова, едва ступила на пол. Оделась. Вышла в коридор. Никого не было. Пробралась на лестницу, на улицу, мимо изумленного швейцара. Пошла по Екатерингофскому проспекту, пьянея от воздуха. Морозило сильно, но распахнула шубу, зачем, сама не знала.

Прислушивалась к улице, чужой и близкой, всегда непонятной.

Белая мгла висела над городом. И в холодном тумане алело солнце без лучей, как окровавленный круглый щит.

На углу Вознесенского встретилась с конным патрулем. Рядом бежала толпа, перекликаясь с солдатами.

— Неужто стрелять будете?

— А по-твоему бунтовщиков пряниками кормить?

— Ай да солдат. В своих же, в православных христиан…

— Мы небось присягали.

— А японца испугались…

— Ну, поговори еще. Больно ты шустрый.

На Казанской, около костра, старуха рассказывала. Слушало человек десять.

— Проснулась, а его, родимого, и нету. Туда-сюда. Ушел. Спрашиваю Матрену: не видала ли? — пошел — говорит — за Невскую заставу; оттуда — говорит — тьма-тьмущая идет. Одних судостроительных Бог знает сколько. Ну, где же его, светики, разыскать. Вот и маюсь так, не пимши, не емши…

— Моли Бога, старуха…

— А Матрена говорит: не сносить — говорит — ему головы. Лучше бы говорит — ему головой в прорубь.

По Гороховой бежала толпа, с криками и свистом; вослед проскакали солдаты; впереди — молоденький безусый офицер, с круглыми непонимающими глазами.

Опрозрачнилась мгла над городом, и багровое солнце ширилось в небе, как бы распуская крылья, пламенея в надземном просторе.

Елена спешила к Зимнему дворцу, но возвращали ее назад то полицейские наряды, стоявшие поперек улиц, то нестройные толпы беглецов.

С трудом пробралась к Александровскому саду; прижали ее к решетке; видела, как чернеет безмолвная толпа — и напротив, и наискось серые жуткие ряды солдат.

Ни во что не верила — ни в эти штыки с багряным, холодным на них отблеском петербургского солнца, ни в эту глухонемую землю, побелевшую — снегом покрытую.

Потом потеряла сознание. Очнулась: все так же стоит, прижавшись к решетке, рядом простоволосая баба, с необыкновенно бледным лицом, и какой-то горбоносый студент, и еще кто-то. И все недвижны. И неумолимая тишина.