Годы, тропы, ружье

Правдухин Валериан Павлович

Солнце уже опускается на запад. Гаснет степь, тускнеет серебро ковыля; длиннее от телег, лошадей и людей тени.

Ложиться на этот раз приходится очень далеко от дудаков. Вокруг них ни одной сурчины, все обнажено. Находим небольшой межник и распластываемся по нему. Большинство птиц спокойно пасутся по зеленеющим стержням, только два вожака, подняв головы, следят за нами. Но скоро и они двинулись и пошли, выискивая по земле зеленые листочки.

Я лежу в совершенно обнаженной полосе межника. Не только нельзя поднять головы, нельзя даже взглянуть с земли вперед. И хотя на этот раз я более спокоен, время тянется необычайно долго. Кажется, что уже прошло с полчаса. Что так медлят загонщики? Одно время ясно слышен был чей-то крик, но потом опять все

смолкло, и только изредка донесется тарахтенье телеги.

И вдруг меня ожгло как кипятком, — совсем рядом со мной я услышал живое тяжелое дыхание птицы: хо-ок! хо-ок! Хоканье ритмически приближалось ко мне, казалось, что вот-вот птицы вырастут прямо передо мной. Я с остановившимся сердцем ловил эти волнующие вздохи огромных птиц и наконец, не выдержав пытки, сразу встал на колени.

Вся стая дудаков находилась не дальше двадцати шагов от меня. Крылья, хвосты, головы — все это в каком-то вихре шарахнулось от меня; дудаки двинулись по фронту — перед Василием Павловичем. Я долго, как мне показалось тогда, не мог выделить стволом определенной цели, наконец смутно поймал птицу на мушку и потянул за гашетку. Завеса дыма скрыла на мгновенье птиц. Затем снова в глазах светло-красное крыло дудака. Я стреляю из левого ствола. Птица дрогнула, опустила ноги и тяжело поплыла вперед, огибая Василия Павловича.

«Неужели промазал?»

Нет, дудак, несомненно, ранен. У него перебиты ноги, лет его стал размеренно напряженным. Я, не видя, слышал, как взмыли, с шумом разрезая воздух, остальные птицы над Василием Павловичем, слышал в угарном тумане его выстрел и кричал охрипшим от волнения голосом:

— Бинокль! Бинокль! Следите. Упадет. Ранен!

Около меня стоит с дудаком в руках Василий Павлович. Тарахтят сзади телеги. А я все слежу за своим дудаком. Он летит по земле прямо на солнце, ставшее над горизонтом. Солнце мешает смотреть. Птица временами исчезает из глаз, и только иногда я видел, как над самой землей по степи катится живое серое колесо. Дудак уже минул жёлтые стержни, вылетел за полоску чилиги — и его сразу не стало видно.

— Упал! — кричу я, хотя сам совершенно в этом не уверен.

Я тороплю всех, и мы идем разыскивать «моего» дудака. Сережа подтрунивает:

— Что? И мука не помогает?

Меня самого мучат сомнения, а вдруг и на самом дело дудака не найдем… Позор моей голове! Притомившиеся лошади тянутся очень медленно. Я соскакиваю с телеги и бегу вперед. Меня нагоняет Павлович.

— Стой, стой… Я вижу. Он лежит за сурчиной. Держи стороной!

Указывает на бугор, заросший низким чилижником. Огибаем сурчину с двух сторон и, держа ружья наготове, приближаемся к ней. У меня из-под ног вырывается с треском перепел, и я вздрагиваю от испуга. Но вот и я вижу дудака. Вытянув длинную шею, он прильнул туловищем к земле. До него всего сорок шагов. Я целюсь в него.

— Не стреляй, он не улетит.

И действительно, дудак не трогается с места. У него оказываются перебитыми ноги и разбита грудь. Это огромный усач, самый большой из убитых сегодня, до десяти кило весом. Я счастлив и торжествующе смотрю на Сергея.

А солнце не ждет. Оно уже скатилось наполовину за горизонт, разбросав оранжево-огненные пятна по небу.

Решаем ночевать около родника, который, как говорит Семен, «здесь недалеко», среди горных увалов. Да, уже пора на отдых. И мы въезжаем в горы по старой, брошенной дороге.

Сразу пахнуло прохладой. Древний ковыль застыл по склонам гор, пригнув к земле свои серебряные нити. Пролетел над головой последний хищник. Внизу виден родник.

— Ну, хлопцы, котяхи сбирайте и бурьян… Чайник греть!

Лошади фырчат, почуяв запах воды.

Мы останавливаемся на отдых.

А вот и ночь. Огромная, темная, живая.

Мы сидим вокруг маленького костра и чаевничаем, перебирая впечатления дня. Вверху горят звезды. В стороне где-то в лощинке — за темной стеной ночи пофыркивают невидимые лошади. Тишина. Темь. Освещены только лица людей и передние колеса таратайки. На поднятой вверх оглобле

висит добыча: мертвые застывшие дудаки и стрепета. Они напоминают мне о том, что степь еще жива, что вокруг — и сейчас — спят по пригоркам их живые сородичи, за которыми завтра мы снова будем рыскать по ковылям. Мне рисуется, как в ночи встает дудак, величаво поднимает голову и пристально смотрит в темь большими темными глазами, ненавидящими нас, людей. Когда-то птицы были здесь одиноки и счастливы, — они редко встречали людей. Разве только иногда казаха в его огромном сером малахае или башкира в его цветной тюбетейке.

Мои мысли, по-видимому, занимают всех охотников. Семен, сидя на корточках перед костром, рассказывает:

— … Да, здесь по этой лощине было когда-то большое озеро Иссык-куль. Тогда по этим степям не было других трав, кроме ковыля. В этих горах жили казахи, начальником у них был мулла Аллибай. Русских тогда здесь еще не водилось. Потом сюда двинулись переселенцы. И вот один раз весной Аллибай вышел на заре на гору и увидал по ковылю большие, высокие красные цветы. Он стал на колени и закричал в отчаянии: «Алла, здесь скоро появятся русские!..»

Семен спокойно повествует дальше. Я его слушаю. А из темноты на меня величаво смотрят круглые, черные большие глаза. И я не могу понять, чьи глаза. Человека, зверя или оскорбленной людьми птицы?

В АЛАЗАНСКОЙ ДОЛИНЕ

Закавказье

1. Фазаны

Одержимый неуемной страстью к охоте, я часто забывал, зачем я сюда, в Закавказье, послан.

Мое звание инструктора сельского хозяйства мне было приятно единственно потому, что в борьбе с мышами-полевками я все время кружил по зеленой долине реки Алазань, где до сих пор сохранилось еще много фазанов.

А я всегда возне с мышами предпочитал бродяжничество за птицей.

Старый лезгин Сулейман, старшина селения Ляляло, к которому я заехал как чиновник к чиновнику, сразу понял мою неисцелимую страсть и предложил мне проводника, сожалея искренне, что смерть младшего брата Юсуфа не позволяет ему пойти со мной. Со мной отправился на охоту Элдар, немолодой, но еще юношески стройный лезгин в рваном, заплатанном бешмете. В его темных, как сливы, круглых глазах я с восхищением прочел тоску и восторг, с которым он глядел на мою двухстволку и на то, как я беспощадно расковыривал ножом бумажные гильзы, чтобы снабдить его порохом и дробью.

Он через плетень кликнул мягким зовом своего сына. И черномазый парнишка, десятилетний Осман, подал ему длинное шомпольное ружье, изузоренное медными заплатами, завистливо глядя на нас такими же черными, как у Элдара, глазами. Подхватив небрежно свою шомполку, Элдар, не оглядываясь на меня, быстро двинулся к лесу, охватившему высокой зеленой изгородью селенье. Мы быстро миновали рощу кудлатых лип, чинар, дубов и орешника, не замечая истошного гвалта дятлов, иволг и соек, встревоженных нашим появлением, и вышли на большую поляну, красиво окаймленную со всех сторон держидеревом, цепко хватавшимся за наши одежды. Буйная зелень, потемневшая от избытка влаги и соков, начинала томиться под жгучими лучами поднявшегося над лесом солнца, утренний туман рассеивался, оседая на землю. Я совершенно не замечал огромных гор, высившихся вправо от нас, где в двадцати километрах распластался Главный хребет, отрезавший Алазанскую долину от сурового Дагестана. Я не обращал внимания на желтую ленту реки Алазани, убегавшую во впадину Нухинското уезда, место гордой смерти Хаджи-Мурата. Дали для меня исчезли, я целиком был здесь — среди этих колючих кустарников терновника и светлых рисовых стержней. Я замирал от предчувствий, инстинкт охотника убеждал меня, что здесь должны быть фазаны.