Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

де Бройн Гюнтер

3

АРОМАТ ДЕТСТВА

В воспоминаниях прошлое предстает преображенным. К нему обращаются не ради него самого, но всегда ради сегодняшних целей. Забвением, искажениями, поправками, истолкованиями, идеализацией воспоминания приспосабливают прошлые факты к дню нынешнему. Это не обман, это изменившаяся точка зрения.

Когда Жан-Поль вспоминал детство, он идеализировал его. У писателя для этого были основания, ведь детству он обязан многим: оно дало ему необходимое для прозаика чувственное восприятие мира и угол зрения, под которым он обычно описывал мир. Почти все его произведения построены на материале, накопленном в детстве. Он всегда помнит, что именно там все взяло свое начало: любовь к маленьким людям, презрение к знати, преклонение перед природой, знакомство с нуждой и бедой, стремление к перемене — все это определило одну, светлую сторону его мастерства, а другая оборотная, теневая, непременно сопутствующая свету, — его провинциализм,

его сентиментальность, его наивная вера в добродетель и в бессмертие души, узость его стремлений, его чудачество. Как ни высоко он поднимался, как ни много читал, как ни широко думал — он оставался в узких границах своего детства. Никогда он не хотел и не умел скрывать своего происхождения. Это и делало его столь странным в глазах сына городского патриция Гёте. После первой встречи он назвал его чудным существом, и Шиллер подтвердил: «Он здесь чужой, словно с луны свалился».

Для профессора и придворного этой «луной» с общественной точки зрения была жизнь низов, крестьян на барщине и нищих школьных учителей, с географической — далекое захолустье, Фихтельгебирге, с культурной — убожество и ограниченность деревни и провинции.

Все это берет начало в Йодице, недалеко от Гофа, от «настоящего», то есть «духовного», места его рождения. «Заале, берущая, как я, начало в Фихтельгебирге, бежала со мной до самого Йодица». Она была «самым красивым, во всяком случае, самым длинным, что было в Йодице, она обегала его у горы, само же местечко перерезал небольшой ручей с мостиком. Небольшой замок и пасторский дом были здесь самыми видными постройками». В этом пасторском доме он прожил с трех до тринадцати лет. Оттуда до самой старости веяло на него «ароматом… увядшего детства», и из дали времен он приветствовал сельских жителей, желал им благополучия и важнейшей предпосылки его: «Да минуют их все битвы».

Были и другие причины, чтобы идеализировать детство. Сравнительно с тем, что ждало его потом, то была самая беззаботная пора его жизни, скудная, но без нужды. Правда, постоянно растущей семье не хватает кроватей, по одной кровати приходится на отца с Фрицем и на младших братьев, Адама с Готлибом, но домашнее хозяйство надежно обеспечивает семью. Доход отца по сравнению с заработком в должности учителя почти удвоился. В пасторских хлевах — коровы, овцы и свиньи. На огороженном каменной стеной дворе кудахчут куры. В людской живут две служанки, они помогают хозяйке. Приход из пяти селений владеет правами на пастбище и барщину. Таким образом, крестьяне обязаны обрабатывать поля не только землевладельца, но и пастора. Само собой разумеется, что пастор и его дети тоже работают, и тем не менее чувство принадлежности к привилегированному сословию рано укрепилось в юноше.

Это чувство знакомо каждому, кто рос в деревне или небольшом городишке в семье бургомистра, учителя или врача. Ребенок видит, как к нему относятся окружающие, и это заставляет его ощутить свою роль в обществе. Если люди придают значение тому, чей ты отпрыск, то и сам начинаешь придавать этому значение. А пасторы в XVIII веке еще пользуются большим авторитетом. Государство постоянно старается внушить почтение к своим церковным столпам. Деревенский пастор исполняет не только духовные, но и административные обязанности. Он регистрирует акты гражданского состояния, руководит переписью населения. Ведет учет рекрутов. У него справляются о репутации крестьян.

Для мальчика Фрица Рихтера этот опыт важен потому, что он не только способствует его изоляции, но и делает ее переносимой, усиливая уверенность в себе. Если верить тому, что говорил Жан-Поль в старости, у него рано начался процесс эмансипации, сознательное пренебрежение к прочной общественной иерархии — первый шаг к бунту, к осознанию своего «я». Он описывает это как мистическое событие, как нечто, что пиетисты называют «прорывом» или «озарением»: «Однажды утром я, совсем маленьким ребенком, стоял в воротах и смотрел на сложенные дрова, как вдруг передо мной, словно молния с неба, сверкнуло внутреннее видение, и с тех пор оно так и сияет: я есть некое Я, тут мое Я увидело самое себя впервые и навсегда».

Хотя эти слова отдают литературной стилизацией (говорят, «Я есть некое Я» были последние слова обезумевшего перед смертью Свифта, и герой романа Жан-Поля «Титан» Шоппе умирает со словами «Я равно Я»), само событие, вероятно, не выдумано и, пожалуй, представляет собой прямую противоположность тому, к чему стремился его отец, когда делал все, чтобы укрепить в старшем сыне сознание его роли в обществе. Он поручает ему разносить в воскресенье крестьянам, отбывавшим недельную барщину, «полагающуюся им краюху хлеба вместе с деньгами». Берет его с собой, когда навещает коллег в соседних деревнях. Он по ничтожному поводу вырывает его из общества деревенских школьников и сам обучает дома. Он постоянно хвастает в семье добрым отношением хозяев замка и всячески развивает в ребенке сознание, сколь зависимы они от их милости.

Зависимость сельского учителя и деревенского пастора от поместного дворянства в полной мере даже невозможно себе представить. Почти не ограниченное господство феодала распространяется не только на крепостных

крестьян. Пользуясь государственными политическими, экономическими и юридическими привилегиями (например, он не платит поземельного налога, владеет правом на охоту, пивоваренной и винокуренной монополией), он в своей округе не только осуществляет полицейскую власть и является первой судебной инстанцией, но и держит в своих руках надзор за школой и является попечителем церкви, что дает ему право назначать священников по собственному усмотрению. В Пруссии, где Фридрих Вильгельм I в интересах деспотического централизма «подорвал autorit'e юнкеров» и «стабилизировал собственное souverainet'e, как rocher [17] из бронзы», то есть как скалу — скала эта тоже продолжала покоиться на основе феодального владения, — права дворян в пределах их земельных владений не были урезаны. Еще более это относилось к мелким, карликовым государствам, где бездарные князья часто были бессильны противостоять самоуправству дворян. В то время как в Пруссии отношения между государственной властью и феодальным дворянством были построены таким образом, что государственное управление практически кончалось на ландрате, то есть низшая сфера власти была полностью отдана дворянству, иные мелкие государства были далеки и от такой системы. Так называемое имперское рыцарство несло обязанности, в обход князя, лишь по отношению к императору, которого практически не было. Да и границы дворянских земельных владений часто не совпадали с границами княжества. Поэтому в XVIII веке все еще играло роль так называемое принесение дворянством присяги на верность. Князьям часто приходилось добиваться этого с помощью оружия. К такому средству пришлось прибегнуть и министру прусского правительства Гарденбергу, когда он, взяв на себя в 1791 году управление бывшими княжествами Ансбах и Байройт, решил приспособить их административную систему к системе других прусских областей.

17

Autorit'e — власть; souverainet'e — господство; rocher — скала (фр.).

Характерно, что к числу указов, которые он издал, относится и указ, согласно которому в воскресных богослужениях молитва за государя, короля Пруссии, должна возноситься раньше молитвы за покровителя церкви, то есть феодала; указ этот многократно наталкивался на сопротивление дворян: за два века существования лютеровой теории о порядке повиновения они привыкли считать пасторов инструментами для пропаганды своего личного господства.

Из сатирической литературы того времени видно, какими окольными путями пользовались попечители церкви, назначая угодных им кандидатов пасторами. Одним из наиболее надежных (по описанию обычно столь осторожного сатирика Рабенера) был путь через горничную помещика: чтобы получить назначение, кандидат женился на девушке, допуская и после замужества ее сожительство с хозяином. Рабенер приводит также письмо, в котором один феодал рекомендует другому в пасторы своего походного проповедника, потому что тот никогда не осудит пьянства и распутства своего будущего патрона. «Дай ему на неделе несколько раз пожрать досыта, и он будет кроток, как агнец».

Жан-Поль часто говорит в своих произведениях об этих нравах. В «Вуце» его герой, учителишка, обязан своим местом тому обстоятельству, что трудно найти хорошего повара: место учителя патрон предназначал, собственно, повару, но, не найдя ему полноценной замены, не хочет его отпускать. Фиксляйн, которому отказано в должности пастора, потому что он будто бы окрестил собаку именем помещика, в конце концов получает эту должность из-за путаницы имен, а сын «Юбилейного сениора» обязан своим назначением мошенническому маневру.

Йодицкий пастор Рихтер действительно зависит от цедтвицких господ, но правоверный лютеранин и помыслить не смеет критически отнестись к этому. Он верит в «безграничное величие сословия, как в привидения, хотя и не дрожит перед ними», рассказывает Жан-Поль и, обычно стараясь не повредить образу отца критикой, поясняет: «Как счастливы вы, нынешние дети, вас воспитывают распрямленными, вы не сгибаетесь в поклоне перед вышестоящими и внутренне устойчивы перед внешним блеском!»

Ему самому, несмотря на богатство внутренней жизни, всегда было трудно не поддаваться ослеплению внешнего блеска (он жил аскетически только потому, что нужда заставляла), и уже ребенком он должен был учиться преклонению перед господами на расстоянии часа ходьбы, по меньшей мере раз в год, в чистый четверг, когда отец возвращался от цедтвицких господ с причастия и повергал жену и детей «в великое изумление» восторженными рассказами «о высоких господах и поистине придворном церемониале, о придворных яствах, о ледниках и швейцарских коровах и о том, как благодаря его неизменной жизнерадостности его сразу вытребовали из людской к господину фон Плото, или к фройляйн, которая упражнялась с ним в игре на рояле, или, наконец, к баронессе фон Боденхаузен и усадили за стол, несмотря на то, что там сидели и кушали самые важные владетельные рыцари — помещики Фогтланда».