Гоголь в воспоминаниях современников
Шрифт:
Простите, паночку, -- отвечала молодица, низко кланяясь, -- я не знала, что вы такие добрые панычи. Сказано: у бабы волос долгий, а ум короткий. Конечно, жена всегда глупее чоловика и должна слушать и повиноваться ему -так и в святом писании написано.
Остап показался из-за угла хаты и прервал речь Марты.
– - Третий год женат, -- сказал он, с удивлением посматривая на Гоголя, -- и впервые пришлось услышать от жены разумное слово. Нет, панычу, воля ваша, а вы что-то не простое, я шел сюда и боялся, чтоб она вам носов не откусила, аж смотрю, вы ее в ягничку (овечку) обернули.
– -
Но Остап, не слушая жены, с удивлением продолжал смотреть на Гоголя.
– - Не простое, ей-ей не простое, -- бормотал он, -- просто чаровник (чародей)! Смотри, какая добрая и разумная стала, и святое писание знает, как будто грамотная.
Я также разделял мнение Остапа; искусство, с которым Гоголь укротил взбешенную женщину, казалось мне невероятным; в его юные лета еще невозможно было проникать в сердце человеческое до того, чтоб играть им как мячиком; но Гоголь, бессознательно, силою своего гения, постигал уж тайные изгибы сердца.
– - Расскажите же, паночку, -- просила Марта Гоголя умоляющим голосом, -- Остапе, послушай!
– - После расскажу, -- отвечал Гоголь, -- а теперь научите, как нам переправиться через реку.
– - Я попрошу у Кондрата челнок, -- сказала Марта и, передав дитя на руки мужа, побежала в соседнюю хату.
Мы не успели дойти до места, где была лодка, как Марта догнала нас с веслом в руке.
– - Удивляюсь вам, -- сказал я Гоголю, -- когда вы успели так хорошо изучить характер поселян.
– - Ах! если б в самом деле это было так, -- отвечал он с одушевлением, -- тогда всю жизнь свою я посвятил бы любезной моей родине, описывая ее природу, юмор ее жителей, с их обычаями, поверьями, изустными преданиями и легендами. Согласитесь: источник обильный, неисчерпаемый, рудник богатый и еще непочатый.
Лицо Гоголя горело ярким румянцем; взгляд сверкал вдохновенно; веселая, насмешливая улыбка исчезла, и физиономия его приняла выражение серьезное, степенное.
Достигнув противоположного берега, мы вытащили челнок на берег и начали подыматься на крутую гору. Палящий жар был невыносим, но, по мере приближения к лесу, нас освежал прохладный ароматический ветерок; а когда мы достигли опушки, нас обдало даже ощутительным холодом.
В нескольких от нас шагах прорезывалась в лес дорожка, и где она пролегала, виднелся темный, как ночь, фон, окаймленный ветвями.
– - Что б вы изобразили на этом фоне?
– - спросил Гоголь.
– - Нимфу, -- отвечал я, недолго думая.
– - А я бы лешего, или запорожского казака, в красном жупане.
Сказав это, он повалился на мягкую траву, а я, вынув из кармана носовой платок, разостлал его, чтоб не позеленить травою моих панталон. Гоголь громко захохотал, заметив мою предосторожность.
– - Чего вы смеетесь?
– - спросил я.
– - Знаете ли, когда вы вошли в гостиную, ваши плюндры произвели на меня странное впечатление.
– - А какое именно?
– - Мне показалось, что вы были без них!
– - Не может быть!
– - вскричал я, осматривая свои панталоны.
– - Серьезно: телесного цвета, в обтяжку... Уверен, что не одного меня поразили они, а и барышень
– - Какой вздор!
– - Да; когда вы вошли, они потупились и покраснели. Последнее замечание окончательно меня смутило. Еще раз я взглянул на панталоны и не сомневался более в справедливости слов Гоголя. Я был в отчаянии, а он заливался громким смехом. Натешившись моей простотой, он, наконец, сжалился надо мною.
– - Успокойтесь, успокойтесь, -- сказал он, принимая серьезный вид, -- я шутил, право, шутил.
Но уверения Гоголя не поколебали собственного моего убеждения, и замечание его, сказанное, может быть, и в шутку, преследовало меня, как нечистая совесть, до самого отъезда.
– - Ударьте лихом об землю, -- продолжал он, ложась на спину, -раскиньтесь вот так, как я, поглядите на это синее небо, то всякое сокрушение спадет с сердца и душа просветлеет.
Я последовал его совету; и действительно, едва протянулся и взглянул на небо -- раздражение мое притупилось и мне захотелось спать.
– - Ну что?
– - спросил Гоголь после минутного молчания, -- что вы теперь чувствуете?
– - Кажется, лучше, -- отвечал я, закрывая глаза.
В этом положении фантазия как-то сильнее разыгрывается, в уме зарождаются мысли высокие, идеи светлые -- не правда ли?
– - Да, сильно клонит ко сну, -- пробормотал я, погружаясь в дремоту.
– - Не прогневайтесь, я вам не дам спать; чего доброго, оба заснем и проспим до вечера, а между тем возьмут лодку: что мы тогда будем делать? Кричать, как Пульхерия Трофимовна: "ме... ме..."
Он с неимоверным искусством представил в лицах заобеденную сцену и так меня рассмешил, что сон мой совершенно отлетел.
– - Долго ли вам еще оставаться в лицее?
– - спросил я.
– - Еще год!
– - со вздохом отвечал Гоголь.
– - Еще год!
– - А потом?
– - Потом в Петербург, в Петербург! Туда стремится душа моя!..
– - Что вы, в гражданскую или военную думаете вступить?
– - Что вам сказать? В гражданскую у меня нет охоты, а в военную -храбрости.
– - Куда-нибудь да надо же; нельзя не служить.
– - Конечно, но...
– - Что?
Гоголь молчал. Через несколько минут я сделал ему вопрос, ответа не было: он заснул. Мне жаль было его будить, и я, следуя данному совету, устремив взор в голубое небо, задумался. Мысли мои развернулись, воображение указало цветущую перспективу моего будущего; ощущения неиспытанные посетили мое сердце, осветили душу. В первый раз я так замечтался: как мне было весело, отрадно, фантазия моя окрылилась и увлекла меня в неведомый мир. Чего не перечувствовал я в те минуты и чего не посулило мне мое будущее!.. Приводя теперь на память минувшие грезы, невольно вспоминаю мое бесцветное прошедшее, горестное, безотрадное. При первом вступлении на поприще службы у меня, как говорится, крылья опустились: не до летанья было. Мне объявили, что я даже стоять не умею и на восемнадцатом году от рождения начали учить стойке. Выучив стоять, как подобает человеку, на двух ногах, стали учить стоять, как болотную птицу, на одной; а там повели гусиным шагом: сначала в три приема, потом в два и наконец в один. Таким алюром далеко не уйдешь...