Гоголь. Соловьев. Достоевский
Шрифт:
Философская беседа отца с сыном занимает целых две главы в третьей части романа перед катастрофой. И эти отвлеченные рассуждения — вершина драматического напряжения и художественного совершенства. Версилов приближается к последнему акту своей жизненной трагедии. Он не философствует, а решает свою судьбу; не размышляет, а живет пламенно и вдохновенно. Идеи–страсти, идеи–энергии, идеиобразы превращаются у Достоевского в эстетические ценности.
Но Версилов, философ–деист и носитель идеи «всеединства», и Версилов, расколотый двумя любвями, — один и тот же человек. Его идеологический образ столь же раздвоен, как и психологический. Он признается, что может «преудобнейшим образом» чувствовать два противоположных чувства в одно и то же время, и это наполняет его презрением к самому себе. Дворянин, проповедник идеала чести и долга, с отвращением наблюдает в себе «бесчестную» широкость натуры. Страстно любя жизнь, он иногда болезненно чувствует безнравственность русской «живучести» и «уживчивости». «Конечно, я люблю жизнь, — говорит он, — но любить жизнь такому, как я, — подло».
***
Версилов плачет настоящими слезами над могилой европейского человечества; в душе его горит общечеловеческая любовь. Но роковое раздвоение раскалывает надвое и эту «великую» идею. О любви к человечеству он говорит горькие и страшные слова. «Друг мой, — признается он сыну, — любить людей так, как они есть,
В рукописи парадокс Версилова еще более заострен. Он говорит: «Вне всякого сомнения, что Христос не мог нас любить такими, какие мы есть. Он терпел нас, Он прощал нам, но, конечно, презирал нас. По крайней мере, я не мог бы иначе понять Его святой образ, который поэтому никогда и не явится в действительности».
И не только «общечеловеческая любовь», но «деизм» Версилова связан с мучительными сомнениями. «Надо веровать в Бога, мой милый», — говорит он сыну. Тот его спрашивает: Вы так сильно веровали в Бога?» Отец в шутливой форме делает трагическое признание: «Друг мой, это вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень веровал…» Старый князь Со кольский иронически рассказывает о рели гиозных увлечениях Версилова за граннцей. «Ну, что отец, — спрашивает он Аркадия, — проповедует Бога по–прежнему? Особенно меня любил страшным судом пугать… Он там в католичество перешел… Веришь ли, он держал себя так, как будто святой и его мощи явятся… Он вериги носил». Все это — вздорные сплетни, но они верно отражают впечатление, которое производил тогда Версилов. И этот же человек разбивает икону–святыню странника Макара и Софии Андреевны, символизм жеста подчеркнут его словами: «Не прими за аллегорию, Соня, я не наследство Макара разбил, я только так, чтобы разбить. А, впрочем, прими хоть и за аллегорию: ведь это непременно было так» Версилов болен всеми недугами современной цивилизации: все зыблется, колеблется и двоится в его сознании; идеи — двусмысленны, истины — относительны, вера — неверие. Но у него есть одна точка опоры, и она спасает его от хаоса; эта точка — нравственный императив. Версилов верит в самозаконность моральной воли, независимой от личных хотений и религиозных убеждений. Он любит повторять: «. Надо веровать в Бога», «должно любить людей, нужно делать добро, хотя бы зажимая нос и закрывая глаза». На вопрос сына, что ему делать и как жить, он советует ему быть честным, не лгать, соблюсти десять заповедей. «Ты их исполни, — прибавляет он, — несмотря на все твои вопросы и сомнения и будешь человеком великим». Моральное учение Версилова близко к «Критике практического разума» Канта; единственный из всех героев Достоевского, он представляет идею автономной нравственности». В эпилоге романа воспитатель подростка Николай Семенович дает окончательную формулу типа Версилова: «Это дворянин древнейшего рода и в то же время парижский коммунар. Он истинный поэт и любит Россию, но зато и отрицает ее вполне. Он без всякой религии, но готов почти умереть за что-то неопределенное, чего и назвать не умеет, но во что страстно верует, по примеру множества русских европейских цивилизаторов петербургского периода русской истории».
Не идея и даже не вера спасают Версилова, а только способность умереть за какой-то неопределенный идеал. Русского Фауста выносит на берег его неустанное «неясное стремление» (der dunkle Drang).
***
Антитезой к «европейскому цивилизатору» Версилову выводится автором странник Макар Иванович Долгорукий. Религиозный и художественный замысел романа находит в нем свое завершение. Он — выражение того духовного «благообразия», которое утрачено высшим сословием и по которому так томится подросток. Для идеологического портрета его Достоевский пользуется набросками к «Житию великого грешника» и «Бесам». Макар Иванович наследует духовное богатство архиерея Тихона. Но зарождение этого образа восходит к эпохе работы над «Идиотом»: Долгорукий воплощает мечту писателя о «положительно–прекрасном человеке». Психологически народный праведник связан не с утонченно образованным архиереем, а с героем стихотворения Некрасова «Влас». В «Дневнике писателя» Достоевский восторженно отзывался о нем, и фигура странника, бродящего по России и собираюшего на церковь Божию, повлияла на концепцию образа Макара Ивановича. Он тоже «бродяга», тоже собирает на постройку храма. Описывая его наружность, Версилов цитирует одну строку из стихотворения Некрасова. «Этот Макар, — говорит он сыну, — чрезвычайно осанист собою и, уверяю тебя, чрезвычайно красив. Правда, стар, но «смуглолиц, высок и прям». Действительно, Макар — такой же русский богатырь, как и Влас. «Росту он был большого, — рассказывает подросток, — широкоплеч, очень бодрого вида, несмотря на болезнь». У него продолговатое лицо, «ужасно» белая борода, голубые, лучистые большие глаза. Вся душа его, беззлобная и безгрешная, выражается в светлом, радостном смехе. «Веселое сердце» свойственно всем праведникам Достоевского: в нем увенчание духовного пути, отблеск Царства Божия. Доктор спрашивает Макара, считает ли он его безбожником? Тот отвечает: «Нет, ты не безбожник, ты человек веселый». Жизнь в Боге есть радость и умиление. Писатель подчеркивает, что народный идеал святости чужд византийской строгости и монашеского аскетизма. Макар паломничает по монастырям, восхваляет пустыню, но, прибавляет автор, «ни в пустыню, ни в монастырь ни за что не пойдет, потому что в высшей степени «бродяга». Понятно, что суровому «византийцу» Константину Леонтьеву религиозность Достоевского могла казаться «розовым христианством». Писатель создает своих народных святых вне церковно–монашеских традиций. Их богословие ограничено тайной этого мира и не взлетает к тайнам небесным. Они славословят Бога в творении, благоговейно чтут божественную основу мира — Софию, но метафизические выси для них закрыты. Тему мистического натурализма, начатую князем Мышкиным в «Идиоте» и Тихоном в «Житии», восторженно и умиленно развивает странник Макар. Чистому сердцу на земле открывается рай. «Тайна что?» — спрашивает Макар. «Все есть тайна, друг, во всем тайна Бо- ^ жия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключается. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом на небе блещут в ночи — все одна эта тайна, ' одинаковая…» Он вспоминает о своем паломничестве в Богородский монастырь. «Заночевали в поле… и проснулся я заутро рано, еще все спали и даже солнышко изза леса не выглянуло. Восклонился я, милый, главой, обвел кругом взор и вздохнул: красота везде неизреченная. Тихо все, воздух легкий; травка растет — расти, травка Божия; птичка поет — пой, птичка Божия, ребеночек у женщины на руках пискнул — Господь
Для космической любви мир открывается в своей первозданной красоте, каким он был в первый день творения. Праведники Достоевского не знают ни греха, ни зла. Сияние Фаворского света закрывает от них Голгофу.
О смерти Макар говорит торжественно: «Старцу надо отходить благолепно… Старец умирать должен в полном цвете ума, блаженно и благолепно, насытившись днями, воздыхая на последний час свой и радуясь отходя, как колос к снопу и восполнивши тайну свою… Все равно и по смерти любовь!» И не только в витиеватых речах Макара, но и в облике его, движениях и поступках подчеркнуто благообразие, благолепие, высокая торжественность. Религиозный идеал народа есть духовная красота. Мы знаем, что, по убеждению Достоевского, обществом управляет начало эстетическое.
Фигура странника возвышается над «беспорядком» современного русского об–щества. Все они «ищущие», он один «на шедший». Великая идея Бога и бессмертия уходит от Людей, и вместе с ней распадается человеческая семья; общение вытесняется обособлением. Так видел Достоевский «последний день европейского человечества». Но в русском народе вера крепка и общение не нарушено. В Макаре — полное отсутствие самолюбия: он любит навещать семью изменившей ему жены, нежно любит детей Версилова, носящих его имя. Чувство личной обиды ему непонятно; он живет во всех и для всех; все ему родные. Автор отмечает: «Жажда сообщительности была болез–ненная». Русская идея «всеединства» облечена в страннике Макаре живою художественной плотью.
* * *
Построение «Подростка» аналогично построению «Идиота». И здесь и там один праведник противоставляется всему грешному миру. Но князь Мышкин — русский дворянин с мечтательной «религией сердца», Макар Долгорукий — русский богатырь, верный народной святыне. В первом романе — глухая ночь, во втором — рассвет. Новые надежды родились в душе писателя.
Глава 21. «Дневник писателя» (1876—1877)
Закончив роман «Подросток», Достоевский переезжает с семьей из Старой Руссы в Петербург и публикует в газетах объявление об издании «Дневника писателя». В течение двух лет (1876 — 1877) он ежемесячно выпускает небольшие книжки; они являются непосредственным продолжением того отдела, который он вел в 1873 году под тем же названием в газете «Гражданин». Писатель понимает громадную трудность такого предприятия. «Пускаюсь в но вое предприятие, — пишет он В. С. Соловьеву, — а что выйдет, не знаю». Он пред полагает писать «о слышанном и прочитанном все или кое-что, поразившее меня лично за месяц». «Без сомнения, — продолжает он, — Дневник Писателя будет похож на фельетон, но с тою разницей, что фельетон за месяц, естественно, не может быть похож на фельетон за неделю. Тут отчет о событии не столько как о новом, колько о том, что из него остается как более посто янного, более связанного с общей, цельной идеей. Наконец, я вовсе не хочу связывать себя даванием отчета. Я не летописец: зто, напротив, совершеииыи дневник в полном смысле слова, т. е. отчет о том, что наиболее меня заинтересовало типично, — тут да же каприз».
Достоевский боится, что его ежеме сячные беседы с читателем могут превра титься в банальные фельетоны; он наста ивает на слове дневник и резко подчерки вает личный характер своего издания (по-разившее меня лично; что меня заинтересовало лично). И действительно, неповторимое своеобразие «Дневника писателя» — в раскрытии личности автора, в особом тоне интимности, откровенности и правдивости сообщений. Литературное произведение не подносится в готовом виде; писатель не отгораживается стенами своего кабинета; мы проникаем в самую лабораторию творчества, видим, — как возникают его замыслы, растут и оформляются. Творчество Достоевского неотделимо от жизни. И чем ближе подходим мы к человеку, тем понятнее становится нам писатель. «Дневник» есть попытка целостного откровения личности, полного человеческого общения. Но автору не удалось осуществить своего плана; скоро он почувствовал, что лирическая исповедь в форме ежемесячных выпусков неизбежно становится условностью. «Я слишком наивно думал, — пишет он в апреле 1876 года, — что это будет настоящий «Дневник». Настоящий дневник почти невозможен, а только показной, для публики». Нельзя одним ударом уничтожить обособленность человеческих душ и сразу же создать духовную «общность»; нельзя «исповедоваться» перед чужими, как перед близкими друзьями. Но «наивность» писателя была его силой: она привлекла к «Дневнику» массу сочувствующих и создала автору репутацию «учителя жизни». Однако, несмотря на большой успех первого январскогономера, Достоевский с горечью признается, что «Дневник» не оправдал его надежд. Он пишет Я. Полонскому: «Дневником моим я мало доволен, хотелось бы в сто раз больше сказать. Хотел очень писать о литературе и об том именно, о чем никто с тридцатых еще годов ничего не писал: о чистой красоте». Это признание освещает связь «Подростка» с «Братьями Карамазовыми». Оба романа повествуют о кризисе эстетического сознания, о трагической судьбе «чистой красоты».
Но цель издания «Дневника писателя» не ограничивалась желанием создать новую форму личного общения: ежемесячные отчеты о текущих событиях помогли автору подготовить материалы для нового романа. «Я вывел неотразимое заключение, — пишет он X. Д. Алчевской, — что писатель художественный, кроме поэмы, должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность. Вот почему, готовясь написать один очень большой роман, я и задумал погрузиться специально в изучение не действительности собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем для меня, например, молодое поколение и вместе с тем современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лет назад. Меня как-то влечет еще написать что-нибудь с полным знанием дела, вот почему я некоторое время и буду штудировать и рядом вести «Дневник писателя», чтобы не пропадало даром множество впечатлений».
«Подросток» был посвящен вопросу о молодом поколении и «случайном русском семействе». Эта же идея вдохновляет автора на создание нового «очень большого романа». Мы снова встречаемся с органической связанностью двух последних романов Достоевского. Еще подробнее говорит он об этом в январском номере «Дневника» за 1876 г. «Я давно уже поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении. Поэма готова и создалась прежде всего, как и всегда должно быть у романиста. Я возьму отцов и детей, по возможности, из всех слоев общества и прослежу за детьми с их самого первого детства. Когда полтора года назад Николай Алексеевич Некрасов приглашал меня написать роман для «Отечественных записок», я чуть было не начал тогда моих «Отцов и детей», но удержался и слава Богу: я был не готов. А пока я написал лишь «Подросток», — эту первую пробу моей мысли».