Гоголь
Шрифт:
Петербургские новости были невеселыми. Реакция усилилась. Цензурный пресс завинчивался все туже и туже. Плетнев с горечью рассказывал Гоголю, что лишь на днях шеф жандармов Бенкендорф жестоко распек даже благонамеренного Кукольника, повесть которого «Сержант Иванов, или все заодно» вызвала неудовольствие Николая I. Бенкендорф выговаривал Кукольнику за то, что в его повести добродетели бедных, простых людей противопоставлены порокам знати. Он потребовал воздержаться на будущее время от печатания произведений, «противных духу времени и правительства». Это означало усиление цензурных препон,
Гоголь показал Плетневу толстую рукопись «Мертвых душ».
— Я приехал из-за границы, чтобы напечатать свое творение. Неужели этому не суждено случиться?
Плетнев успокаивал его, жалобно разводил руками, обещал поговорить в «сферах», советовал обратиться к Александре Осиповне и графу Вьельгорскому, которые смогут помочь в цензурных инстанциях.
Гоголь поехал к Смирновой на Мойку. Александра Осиповна была мила и приветлива. Она, смеясь, вспоминала их пребывание в Бадене, шутила над угрюмым видом «шановного Мыколы Василича».
Смирнова охотно поведала Гоголю последние придворные новости и сплетни о том, что императрица похудела, что роман императора с фрейлиной Нелидовой продолжается и это огорчает всех любящих императрицу, что сама она собирается вновь за границу. Когда же Гоголь рассказал ей, что он приехал, с тем чтобы печатать «Мертвые души», Александра Осиповна замолкла, недавнее оживление ее завяло. Матовое, тонкое лицо стало грустным. Может быть, Гоголю лучше обратиться к графу Михаилу Юрьевичу Вьельгорскому? Он хорошо принят во дворе, близко знаком с министром просвещения Сергеем Сергеевичем Уваровым.
Изящная, уютная гостиная Александры Осиповны напоминала о светской атмосфере, о жизни, заполненной раутами, приемами, любезной болтовней, салонным остроумием. Смирнова продолжала перечень светских новостей, рассказывая, что граф Вьельгорский крупно играет в вист с графом Нессельроде и обер-егермейстером князем Лобановым в доме Шуваловых.
Гоголь напился чаю с сухариками, раскланялся и уехал. «Мертвые души» лежали в его большом портфеле. В Петербурге издавать их не стоило. В припадке меланхолии Гоголь писал Н. Языкову о днях, проведенных в столице: «Меня, как ты уже, я думаю, знаешь, предательски завезли в Петербург; там я пять дней томился».
Гоголь навестил своего старого друга Прокоповича. Николай Яковлевич к этому времени преподавал русскую словесность в кадетском корпусе, женился, обзавелся детьми и растолстел. Он по-прежнему отличался медлительностью, был мешковат, добродушен и влюблен в Гоголя. В его небольшой, бедновато обставленной квартирке Гоголь чувствовал какой-то особенный покой и благорасположенность. Жена Прокоповича принялась сразу же хлопотать с чаем, успокаивая любопытных ребятишек, все порывавшихся заглянуть в комнату, где сидел гость.
А гость, уютно развалясь на потертом хозяйском диване, вспоминал давно прошедшие лицейские годы и жаловался на неурядицу с его любимым
Николай Яковлевич близоруко щурился, смущенно мычал и поддакивал другу. Да, цензура воистину осатанела, говорил он. Его приятель критик Белинский, который так высоко ценит произведения Гоголя, вынужден чуть ли не каждую свою статью исчеркивать и переписывать заново!
Прокопович и сам продолжал изредка в свободное время пописывать стихи, которые, однако, очень редко появлялись в печати. Он с неизменным энтузиазмом следил за творчеством своего однокашника и нередко беседовал о нем с Белинским. Встревоженный жалобами Гоголя, он заверил его, что будет рачительно помогать прохождению «Мертвых душ» через цензуру, но на успех не очень надеется.
Разговор коснулся расстроенных дел Гоголя.
— Милый мой Никола, — сказал нерадостно Гоголь. — Я так устал от дел, от тревог душевных и телесных, от болезни своей, припадки которой теперь сильнее, что ни на какое новое дело у меня руки не поднимаются! А кругом нужны деньги и деньги! Для поездки за границу, для маменьки и сестриц в Васильевке, для уплаты долгов!
Прокопович печально морщился и кивал головою.
— Слушай, Николай Васильевич! — вдруг сказал он бодрым голосом. — Вот ты все жалуешься, а сам можешь разбогатеть! Почему тебе не издать собрание своих сочинений? Ведь наберется уже томов пять. Читатели тебя любят, книги твои давно разошлись — самое время!
Гоголь задумался и, отмахнувшись слабым движением рук, стал говорить, что у него нет ни сил, ни желания приниматься за столь тяжелое и хлопотливое дело. Хватит с него забот и неприятностей с «Мертвыми душами».
Прокопович продолжал настаивать. Он готов взять все хлопоты на себя. Он достанет бумагу, сговорится с типографией, сам будет ходить в цензуру. Для Гоголя не будет никаких забот.
После чая друзья внимательно обсудили план издания. Оно должно выйти в четырех томах: в первом — «Вечера», во втором — «Миргород», в третьем — повести, а в четвертом — драматические произведения.
Гоголь пообещал прислать Прокоповичу даже то, что им еще не напечатано или не закончено. Он передавал другу все полномочия на ведение этого издания:
— Пожалуйста, поправляй меня везде с такою же свободою, как ты переправляешь тетради своих учеников. Если где частое повторение одного и того же оборота периодов, дай им другой и никак не сомневайся и не задумывайся, будет ли хорошо, — все будет хорошо.
Они обсудили вопрос о формате издания, качестве бумаг», о чем Гоголь особенно беспокоился, и расстались запоздно. Гоголь обещал присылать из Москвы просмотренные им материалы для своих сочинений.
В Москву Гоголь ехал в одной карете со знакомым Аксакова чиновником Пейкером, который очень обрадовался, узнав из подорожной, что едет вместе со знаменитым писателем. Но в дороге Гоголь надвинул на голову необъятный воротник своей шинели и уверил Пейкера, что он вовсе не Гоголь, а Гогель. Он рассказал преплачевную историю о том, как остался сиротою, и, разжалобив легковерного Пейкера, завернулся в шинель и во всю дорогу больше не сказал ни слова. Лишь по приезде в Москву недоразумение выяснилось, к великой обиде его попутчика.