Гоголиана и другие истории
Шрифт:
– А сколько же тебе нужно, сердечный?
– Десять тысяч сестерциев, – объявил Катулл, не раздумывая.
– Вот так раз, – изумился писарь, – а я думал дать тебе один.
Едва только он произнес эти слова, как на него налетел Марк Целий:
– Да как ты смеешь пререкаться с поэтом! Негодяй! Старый пес!
Вспыхнул скандал. Собралась толпа; явился зять писаря, прибежали внуки, дочка. Затеялась драка.
После драки – суд.
Зять писаря оказался богатым откупщиком. За него – наилучшие адвокаты. У Целия тоже адвокаты отменные. И с той стороны блестящие речи. И с этой. И у тех покровители в Сенате. И у этих. Ни одна сторона не может взять верх.
Мол, пусть Катулл, из-за ветреных слов которого нагромоздилось дело, выйдет завтра чуть свет на улицу Субура – как будто нечаянно, – и если первая девка, какая ему там встретится, запросит с него десять тысяч сестерциев, то взыскать таковую сумму с писаря и его зятя в пользу Катулла и Целия. Если же девка запросит меньшую цену, то взыскать десять тысяч с Катулла и Целия в пользу писаря и его зятя.
– Macte! [41] – прокричал Целий на весь Форум. Тут же призвал своих рабов с носилками – сам сел в какие похуже, Катулла усадил в прекрасные, – и покатили друзья в кабачок пировать.
41
Отлично! (лат.)
И пока пировали, Целий все повторял, кивая в сторону Форума:
– Вот и славно!
А что – «славно», не объяснял Катуллу, которому с каждым глотком вина становилось на душе все тяжелее и тяжелее, потому что он знал, что нельзя отыскать на улице Субура такой девки, чтоб запросила хотя бы двадцать сестерциев. И только к вечеру Целий все объяснил.
– Вот сейчас, – говорит, – мой милый Катулл, выпьем по последней чарочке – ты поедешь домой, а я в квартал Субура. Найду там самую умную и красивую шлюху, подкуплю ее, дьяволицу, чтоб она тебе завтра без запинки брякнула: «Десять тысяч!» Проучим паршивого писаря с подлым зятем и претора с судьями – чтоб не умничали!
Дома Катулл повеселел. Лежит на кушетке – мечтает, книги читает. Ждет друга с известиями.
Целий явился во вторую ночную стражу – усталый, запыленный, – выпил воды, отдышался и говорит:
– Ну, брат Катулл, все устроил! Девку зовут Амеана. Красивая! Жалуется, кокетка, что нос чуть великоват, а сама с бронзовым зеркальцем не расстается – то и дело любуется собой. Ремесло свое хочет забросить, потому что завелся у нее дружок – Мамурра родом из города Формии. Заведует в войске Цезаря строительством и провиантом. Немножко ворует, немножко жульничает, но человек порядочный… Да тебе всё это и не нужно знать, мой драгоценный Катулл. Девка куплена! Тебе нужно только сделать вид, будто это обычное дело, что субурская потаскушка просит десять тысяч.
– Конечно, – молвил Катулл. И снова принялся мечтать о чем-то.
Что с ним с лучилось, когда рано утром за ним приехали на конях обвинители, свидетели, защитники, судьи, Целий, претор, писарь с зятем, – то ли Катулл переводил всю ночь греческую оду, то ли носились в его голове до рассвета фантазии, – никто не знает. Но только выглядел он так, будто не мог понять, зачем его усадили в крытую повозку; зачем привезли – ни свет ни заря – в квартал Субура; зачем выпустили на улицу; зачем сказали: «Иди!»; зачем попрятались по закоулкам…
Катулл пошел.
Он шел медленно, заложив руки за спину и глядя себе под ноги. Продолжал, как видно, думать о чем-то – чего не додумал дома. Даже голову не сразу поднял, когда перед ним очутилась девушка и громко сказала:
– Эй, красавчик! Плати
– Что?… Что такое?… – рассеянно отозвался Катулл.
Девушка смутилась:
– Я Амеана… Десять тысяч… Прошу десять тысяч…
Тут только Катулл очнулся
– Что?! Что?! – воскликнул он так грозно, что девушка в испуге попятилась к дому, из которого вышла.
Катулл же остался стоять на месте. Он весь задрожал, будто от лютой стужи. Потом вдруг запрокинул голову, прикрыл глаза. И полетели по всем переулкам квартала, разрушая утреннюю тишину, слова поэта, подхваченные эхом:
Ameana puella defututatota milia me decem poposcit,ista turpiculo puella naso,decoctoris amica Formiani.Propinqui, quibus est puella curae,amicos medicosque convocate:non est sana puella, nec rogarequalis sit solet aes imaginosum.Амеана, изъебанная девка,десять тысяч разом с меня просит,да, та девка с безобразным носом,жулика формийского подружка.Родичи, какие за нее в ответе,и друзей и лекарей зовите:помешалась девка, и себя к тому жев бронзе отражающей не видит.Так была написана песнь сорок первая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.
Novem [42]
Катулл любил думать. Чуть что – ляжет на спину посреди улицы, подсунет ладони под затылок – локти вверх торчат – и принимается думать. Фурий и Аврелий – спутники Катулла – тоже ложились поодаль. И тоже локти вверх выставляли, видя такое дело.
42
Девять (лат.).
На Фурия и Аврелия прохожие злились, и даже ногами их старались стукнуть побольнее, чтоб не мешали проходу. Катулла же аккуратно обходили стороной – не желали его беспокоить. И только всадник Марк Целий, если натыкался на друга, не церемонился – поднимал его на ноги, усаживал в носилки и вез угощать.
Однажды Целий угощал поэта в наилучшей таверне. Приказал подать яиц со спаржей, голубей, фазана, бараньих лопаток, дроздов, осьминогов, свиную грудинку, колбас горячих, морских ежей, телятину отварную с чесноком и зелеными бобами, хороших зайцев, сыра, рыбы, вина побольше, орехов, меда, груш, черешни, фиников, яблок.
Друзья поели. Целий остался лежать в таверне. А Катулл все-таки вышел наружу.
Он еще прошел по улице некоторое расстояние, а затем лег на спину. Фурий и Аврелий тоже быстро легли. Они лежали тихонько, дожидаясь, когда Катулл встанет и пойдет дальше.
Но Катулл все лежал и лежал. Даже не шевелился. И вдруг перевернулся на бок. Полежал на боку, достал из-под плаща свиток папируса, что-то написал на нем пером и снова откинулся на спину. Какое-то время он размахивал свитком в воздухе – будто сушил чернила, – а потом громко крикнул, не поднимая головы: