Голая правда
Шрифт:
— Что же, и про меня пишешь? — И сразу добавил поспешно: — Я же твой давний друг…
— Конечно! Вам и будет посвящена эта книга. Или нет, постойте, вы будете главным героем этой книги. Точнее, одним из главных героев… И знаете, как она будет называться?
— Интересно услышать, — произнес Кабаков, бледнея от дурных предчувствий.
— «Голая правда»! — с торжеством воскликнула Евгения и невинно склонила голову к плечу. — Ее главным достоинством станет то, что в ней не будет лжи. Только правда. Много правды. Кое-кому покажется, что даже слишком много…
В комнате,
Владик Пансков забегал глазами и тревожно забарабанил пальцами по гладкой поверхности стола.
«Ему-то чего бояться, — мимоходом подумал тогда еще Кабаков. — В любимчиках же вроде ходит… Боится, значит, есть, что скрывать».
Очнувшаяся от дум Марго Величко нахмурилась, соображая, чем это ей может грозить. От лучшей подруги каких только сюрпризов не дождешься…
— Там будут неожиданные открытия, объяснения многих загадок, разоблачения… — продолжала Евгения, вдохновенно глядя в окно. — Там не будет парадных портретов со всеми регалиями — только правда!
— Ну, Женечка, это скорее натурализм, — только и промямлил Кабаков.
— Скорее натурософизм!
— Хоть конем называй, только в сани не запрягай. Но хоть меня-то ты пощади, я уж седой в твоих разоблачениях фигурировать, — полушутя-полусерьезно взмолился Кабаков. — Зарежешь ведь без ножа!
— Вас? Ну что вы, Анатолий Степанович! Вы будете единственным положительным героем моей книги. О вас — только хорошее. Только слова любви и благодарности…
Поговорили об этом, пошутили и вроде бы забыли. Все, но не осторожный Анатолий Степанович. Ему от обещания любимой ученицы в голову стали лезть всякие дурные мысли. И видения. Снилось ему, что встречает он знакомого министра, а тот ему говорит, по-приятельски тряся руку:
«Ну, как там твоя молодая женушка, шалун ты этакий! Плейбой! Молодец, молодец! И когда только дочку успел смастерить! А как скрывал, скрывал-то! Да, молодец! Наш пострел везде поспел…» И прочие нескромные намеки. Да ладно бы шутки, а то ведь и что другое может нежданно-негаданно вылезти…
Но постепенно он успокоился. Только иногда во время их встреч, становившихся все более редкими, он игриво спрашивал:
— Как твоя книга, Женечка? Пишется ли?
— А как же, Анатолий Степанович! Пишется, — улыбалась Евгения, умело краснея.
— Ну, успеха тебе на литературном поприще, — щурился Анатолий Степанович, в глубине души желая ей противоположного.
Так бы он и перестал беспокоиться, если бы случайно не наткнулся на толстую клеенчатую тетрадь в ее гримерке. Впрочем, имея дело с Шиловской, нельзя было уповать на случайность. Она не любила случайностей.
Евгения находилась на сцене. Оттуда доносился отдаленный гул рукоплесканий, приглушенная музыка. В этот вечер давали, кажется, «Взрослую дочь молодого человека».
Он зачем-то заглянул к ней и заметил тетрадь на столике около зеркала. Кабаков взял ее в дрожащие старческие руки, рассеянно пролистал страницы. Увидел свое имя.
Перед
Конечно же она увидела раскрытую тетрадь и все поняла. Поняла и стала еще более участливой и предупредительной к нему. Приносила цветы и фрукты, пока он болел, говорила комплименты, передавала лестные отзывы. О книге больше не упоминала. Но он не верил заверениям в вечной дружбе и относился к ее появлениям с опаской.
Выздоровев, Кабаков собрал в кулак остаток жизненных сил и решил: надо действовать. Только как старому больному человеку выдержать неравный бой с молодой, полной энергии противницей? Выйти с открытым забралом? Действовать из засады? Скрываться, как она, под маской преданного друга? Или объявить безоговорочную капитуляцию? Кабаков ни на что не мог решиться. Ему было страшно и неоткуда ждать помощи.
Но Шиловская, почувствовав беспокойство учителя, сама напросилась на встречу. Она подошла к нему после утренней репетиции, дружески взяла под руку и, интимно прижимаясь плечом, нежно спросила:
— Как ваше сердце, Анатолий Степанович? Что говорят врачи?
— Все в порядке, Женечка, — сказал он, стараясь казаться этаким бодрячком.
— А у меня к вам просьба, — просительным голосом проговорила Евгения, и ее лицо приняло нежное искательное выражение. — Я закончила книгу. Помните, я рассказывала вам о ней? Теперь мне нужно, чтобы кто-нибудь оценил ее с точки зрения литературы. К знатокам мне обращаться стыдно, все же в первый раз. А вы ведь известный мастер слова… (Кабаков в молодости тоже пописывал.) Не возьмете ли вы на себя труд вынести веское суждение профессионала?
Трепыхаясь, сердце болезненными толчками отдавалось в горле. Кабаков напрягся. Что это, вызов на бой или сигнал к отступлению неприятеля?
— Конечно, Женечка, благодарю за честь, — сказал он, заметно оживившись. — Я сам хотел бы прочитать, как ты меня раздраконила.
— Ну что вы! Вы же знаете мое кредо: ничего, кроме правды. Голой правды, — невинно заметила Шиловская.
— Что ж, неси, почитаю. Скажу все, что думаю. Милости от меня особой не жди, кроме правды, ты тоже от меня ничего не услышишь…
— Понимаете, Анатолий Степанович, у меня все от руки написано. А почерк ужасный, вы знаете. Вам с вашим зрением будет трудно разобрать… Давайте лучше я вам вслух почитаю.
Кабаков вынужден был признать, что она права. Действительно, он не сможет справиться с рукописным текстом.
— Так я вас завтра жду? Утречком, на свежую голову? — спросила она, выжидательно глядя на него.
— Хорошо, Женечка, я приду, — покорно согласился он.
— Приходите, я буду одна. Мой прирученный Цербер, Мария Федоровна, отправится за покупками, и никто нам не помешает. Ее часов до трех не будет, времени нам хватит.