Голод
Шрифт:
Теперь у тебя была Ирма, с ясными светящимися глазами и золотистыми, как масло, волосами – прекрасная, как Эльвира Малиган. И я сказала тебе:
– Как хорошо, что вы теперь вдвоем.
Ты провел рукой по моей спине.
Ирма была ни в чем не виновата, но ее волосы напоминали мне волосы пастора: идеально ровный пробор, неподвижные локоны на лбу.
– Мне больше нравится жить в городе, – сказала она, и ты полгода копил денег на съемную квартиру и совместную кровать.
Несколько мгновений, проведенных вами в нашем доме, мне особенно запомнились: Ирма стоит на коленях с двумя узкими поленьями в руке, которые она протягивает к огню, чтобы он загорелся, но не может дотянуться. Она
– Я сам ее построил, когда был еще ребенком. Хочешь, покажу ее тебе?
– Конечно, можем прогуляться. А далеко идти?
Ирма готова была пойти с тобой, но в другой день, когда не такое яркое солнце, не такой сильный ветер, не так много дел, это слишком далеко, в лесу так много зверья, в лесу мокро, в лесу темно, в лесу снег. У нее всегда находились причины, чтобы не вставать с места. То ли два раза, то ли три ты предлагал ей, а потом больше не спрашивал. Падал снег, Ирма держалась поближе к печке, а твои глаза то и дело устремлялись за окно туда, где стояла вышка. Ты обнимал ее за плечи, наверняка ощущая аромат ее волос. Твой взгляд был задумчив, я опускала голову, чтобы не видеть тебя таким – но она ничего не могла с этим поделать: просто она была не такая, как мы. Не срослась с лесом.
Она подарила мне супницу с маленькими розовыми цветочками, но мне не хотелось ею пользоваться. Мне не нравилась Ирма. Правда казалась мне удушливой – я не могла бы полюбить эту девушку, но тебе необязательно об этом знать.
Ибо ты любил ее – я уверена. Только это и имело смысл, но она так и не пошла с тобой к вышке, хотя и она испытывала к тебе своего рода любовь – мне так кажется. Негромкую мягкую любовь. Однажды осенним днем она бросила тебя ради сына пивовара из Худиксвалля. Как раз в то время, когда мох начал хрустеть под ногами. Звери в лесу отложили под шкурой слой жира. Осенние листья смеялись, подпрыгивая на ветках, прежде чем упасть на землю красно-желтым морем красок. Для тебя они с таким же успехом могли бы быть серыми. Твои глаза снова были устремлены вдаль – взгляд, которого я предпочла бы избежать. Ты закрылся, и я стала опасаться, что ты повернешь назад, к прошлому. Расплавленный свинец у меня в животе. Жизнь надо прожить, идя вперед, другого пути нет.
– Пойду, куда глаза глядят. Не волнуйся, мама.
Ты отправился в годичное путешествие без всякой цели, выглядел таким жалким с рюкзаком за плечами, несколькими талонами на еду и разбитыми мечтами. Проходя милю за милей, ты стряхивал с себя свое разочарование. Дорога за дорогой. Час за часом. Скорбный путь по земле. Мировая война, бушевавшая вокруг, тебя не касалась. Твои волосы слиплись от коры и смолы. Один сапог износился. А потом и другой. Я нашла тебе новые, красные, но и они скоро не выдержали. Ближе к зиме тебе пришось довольствоваться теми, в которых дыры поменьше и влага проникает хуже. Сапоги, несоразмерные душе. Иногда ты заходил ко мне, сушил ноги и носки у огня. Я накладывала тебе еды, садилась рядом и смотрела на тебя через стол.
– Не волнуйся, мама, – говорил ты мне в такие минуты. – Я иду вперед. Самое худшее осталось позади.
Постепенно
Могло быть и хуже – я часто думала об этом, да так оно и было. Вероятно, ты уже был бы мертв, если бы не свалил землевладельца, ты остался бы сиротой, если бы не решился проломить ему череп, ты мог бы умереть в младенчестве, если бы я не научилась у целительницы, как помогать женщинам в обмен на еду и плату. И мы могли бы навсегда потерять друг друга, если бы пьяный крестьянин много лет назад не забыл бы запереть клетку, когда ему поручили отвезти меня в сумасшедший дом в Тронхейме. Бумаги с моим именем и описанием моих преступлений лежали у пастора, заполненные и подписанные – вероятно, и до сих пор там лежат, если я когда-нибудь решусь туда вернуться.
– Почти прелюбодеяние. Почти убийство.
Вот так сказал пастор в тот день, когда я сбежала.
Сексуальная распущенность – вот как это называлось. Не благодетельная, приличная и добропорядочная, а распущенная, родившая ребенка, не будучи замужем. Кстати, собственного ребенка этого самого пастора, но кого это волнует. Про меня говорили, что я не в состоянии поддерживать дом, помогаю женщинам убивать и к тому же родила незаконнорожденного. Стало быть, такая женщина просто сумасшедшая.
Помню тот день, когда черный ворон в очередной раз ожидал от меня послушания. Он послал за мной служку с требованием немедленно явиться. Теперь он подался вперед, сложив руки и уставившись мне прямо в глаза. Я замерла в неподвижной позе.
– Как поступают с такими женщинами? Сейчас расскажу.
Думаю, он ожидал от меня какой-то реакции. Я крепко сжимала свою шкатулку со снадобьями, которую носила при себе с того момента, как служка пришел за мной. Отвести взгляд я по-прежнему не решалась. Прошло довольно много времени.
– Ты не понимаешь, какие ходят слухи, что о тебе говорят?
Я сидела молча. В тот момент его белые волосы лежали на голове так аккуратно. Он так старательно расчесывал их, они не лежали у него так от природы – живя на пасторском дворе, я видела, как они пропитываются пoтом и падают ему на лицо.
Он сделал глубокий вздох, поднял бумаги и потряс ими в воздухе.
– Неужели ты не понимаешь, что твое поведение – мерзость и непристойность, а то, что ты так упорно защищаешь – убийство? По всем правилам тебя следовало бы посадить в тюрьму!
Потом он снова склонился над бумагами и подул на чернила, прежде чем заполнить последние графы. Чернила были синие, пара обручальных колец поблескивала на столе. Я по-прежнему не отвечала, сосредоточившись на том, как его пасторский воротник и плоское лицо парят над бумагой, пока он пишет. Тот же человек, который врывался в мою комнату и срывал с меня одеяло, который лишил меня крыши над головой – теперь он собирался посадить меня в сумасшедший дом за то, что я хочу жить. Ключ уже повернулся в замке, и надежды не осталось: многих сажали под замок за меньшее.