Голодная дорога

Окри Бен

– Мама! – закричал я.

Она повернулась ко мне и, смотря сквозь меня, встала, вышла из кухни и рухнула прямо у колодца. Я закричал, к нам сбежались женщины и отвели ее в комнату. Она легла на кровать, тяжело дыша, и женщины стояли вокруг нее, отбрасывая глубокие тени, прижав руки к грудям, с опущенными головами, в полной тишине, как будто они находились около трупа.

Я сел на папин стул и стал присматривать за ней. Женщины ушли и вернулись с различными лекарствами в зеленых баночках и темных бутылках. Они назначили явно исключающие друг друга средства от болезни и дали ей выпить эти странные снадобья, таблетки, масла и вытяжки. Мама заснула, тяжело хрипя, и женщины ушли. Я смотрел за ней, пока у меня не заболел живот и не отяжелели веки. Затем я внезапно проснулся. Мамино дыхание изменилось. Я слушал. Я смотрел. Потом я заметил, что ее дыхание стало почти незаметным. Комната

изменилась, голоса запели в моей голове, ящерица заползла на кровать и перебежала через мамину руку, и затем, казалось, все замерло. На какое-то мгновение мое собственное дыхание приостановилось. Я глубоко вдохнул, и паук свалился с потолка. Я еще раз вдохнул и упал со стула. Я встал, снова сел, и вдруг мне стало ясно, что это Мама перестала дышать. Мухи роились над ее лицом. Она не шевелилась. Затем, пока я смотрел и слушал, острая боль пронзила мои уши, цвета и маски запрыгали в моих глазах, и когда я задержал дыхание, то увидел, как голубой туман поднимается от тела Мамы. Я услышал, как заплакал ребенок. Ящерица подползла к моей ноге. Я отчаянно будил Маму, но она не просыпалась. Я звал ее, но она не двигалась. Голубой туман над ней становился все гуще, он был похож на пар из кипящего котла, который собирался вместе и становился все более и более осязаемым, и мне стало очень страшно, когда туман начал быстро менять краски – сначала он стал зеленым, потом желтым, превращаясь в красный, накаляясь до золотого оттенка и опять превращаясь в синий. Когда туман превратился в ярко-красный с серебряным отливом, излучая свечение в темной комнате, я понял, что все это не мои выдумки и не мог больше этого выносить. Мама не дышала и не двигалась, и я побежал прямиком в бар Мадам Кото сказать ей, что Мама умирает.

Бар был закрыт. На заднем дворе Мадам Кото, одетая в голубую набедренную повязку и красную блузку, с грязной лентой на голове, боролась с большим петухом.

– Мадам Кото! – крикнул я.

Она взглянула на меня так, что я онемел, в это время петух выскочил из ее рук. Она преследовала его по зарослям буша, наконец мастерски схватила петуха, грозно на меня посмотрела и сказала:

– Твой отец должен мне деньги.

Затем она вообще позабыла о моем присутствии. Петух бился в ее руках, и она схватила его за густо оперенную шею. Искривив рот, она прижала ногой тело петуха и разрезала ему горло резкими движениями своего длинного ножа. Кровь петуха брызнула из разреза, окрасив воздух, закапав мне лицо, закапав ее красную блузку. Кровь стекала в ямку, которую она выкопала в земле, но петух продолжал бороться, его гребешок поднялся и опустился, рот открылся и закрылся в последних спазмах, и когда он издох, его глаза все еще оставались открытыми. Они уставились на меня. Затем Мадам Кото отмыла свой нож, пот стекал по ее лицу и грудям. Она осмотрела меня своими большими глазами, как будто собиралась проглотить. Я плакал.

– Из-за петуха? – спросила она, причмокивая.

Она пошла за чайником с кипяченой водой. С мокрым ртом, неспособным сказать ни слова, я схватился за ее блузку, таща ее на себя. Она вырвала блузку, и я свалился на землю, сражаясь с воздухом, и в конце концов выдавил из себя:

– Моя Мама умирает.

– Откуда ты знаешь? – спросила она, рассматривая меня.

– Из нее пошел дым.

– Дым?

– Да, красный дым.

Она немедленно умыла руки и собралась идти в наш барак. Но у стойки бара она остановилась и сказала:

– Иди и вскипяти воду. Я приду.

Я смутился. Она пошла к себе в комнату, вышла оттуда с пучками трав, пошла в буш и стала срывать листья с растений. Потом она взяла крупную губку, темное зеленое мыло, черный металлический контейнер, огляделась по сторонам, увидела меня и сказала:

– Иди же! Кипяти воду! Я приду!

Я побежал домой, разжег на кухне огонь и вскипятил воду в котелке, который сожгла Мама. Вскоре пришла Мадам Кото. Она промыла и заварила листья. Мы прошли в комнату. Мама все еще была в кровати. Туман над ней почти исчез. Мадам Кото попробовала положить листья ей в рот, но они едва держались у нее на губах. Затем она налила отвар из листьев в чашку, добавила черного масла и огогоро, подняла мамину голову и попыталась заставить ее выпить. Мама захлебнулась, и Мадам Кото выкрикнула ее имя с такой силой, что это прозвучало, как удар кнутом. Она продолжала, словно стегая Маму ее именем, вызывать к жизни ее дух очень смешным птичьим голосом.

Через какое-то время Мама открыла глаза и посмотрела на Мадам Кото. Потом на меня. Она смотрела на нас без каких-либо мыслей. Ее глаза оставались открытыми, неподвижными, пустыми. Горе словно швырнуло меня на пол, и я забился в истерике и плаче, потому

что подумал, что Мама умерла. Потом, будто издали, я услышал как Мама заговорила, и затих. Ослабленным до крайности голосом она сказала:

– Я видела моего сына в долине смерти. Азаро?

– Да?

– Что ты там делал?

– Я здесь, Мама, – ответил я.

Она смотрела сквозь меня. Мадам Кото дала ей выпить еще травяной микстуры. Затем она дала ей перечного супа и заставила сесть прямо. Потом велела мне говорить с Мамой, говорить о чем угодно; и пока я говорил ей все, что приходило мне в голову, туман над ней изменил цвет и постепенно сошел на нет.

– Дым уходит, – закричал я.

Мадам Кото открыла дверь и окно. Свет и воздух вошли в комнату, и Мама заснула сидя, ее голова свесилась вниз. Мы положили Маму. Я следил за ее хриплым дыханием. После этого Мадам Кото сказала, что мы должны дать ей отдохнуть. Она вернулась обратно в бар к своему петуху, которого должна была приготовить. Я вышел из комнаты и стал прислушиваться, смотря за играющими детьми.

Когда Мама трижды назвала мое имя, я поспешил в комнату и сел на кровать. Ее лицо было покрыто потом. Комната пропахла болезнью. На ее губах присохло немного пены, и на лбу выступила испарина. Ее губы дрожали. Она едва могла говорить.

– Сын мой, – сказала она, – я видела, как ты шел на голове. Ты уходил от меня. Я преследовала тебя, но ты бежал очень быстро. И ты смеялся надо мной, сын мой.

– Я не смеялся над тобой, Мама.

– Когда я поймала тебя, – продолжала она, – я увидела, что у тебя нет глаз и рта, и на голове у тебя растут маленькие ноги. Ты был обмотан белой веревкой, которая тянулась на небо. Я потащила за веревку, но она потащила меня. Я не могла оборвать ее. И тогда веревка упала с твоей ноги мне на шею. Веревка потянула меня на небо, и я пролетела мимо луны, и красное облако закрыло мне глаза.

– Мама, закрой глаза.

– Это из-за тебя белая веревка прыгнула мне на шею. Зачем ты ходил вниз головой?

– Я не знаю, Мама.

– Откуда у тебя на голове оказались маленькие ноги?

– Я не знаю, Мама.

– Иди и принеси воды, сын мой. У меня жажда.

Я побежал и налил воду в чистую чашку, и когда я вернулся, Мама уже спала. Ее дыхание было гораздо мягче.

* * *

Ранним вечером поселковые женщины пришли проведать Маму. Она села прямо и приняла их. Они помолились за ее выздоровление. Потом они ушли и пришла Мадам Кото с котелком еды и другим котелком с перечным супом. Мама не хотела есть, она была слишком слаба, но мы заставили ее. Я помыл тарелки и отнес их в бар Мадам Кото. Затем к Папе стали приходить кредиторы под предлогом, что они пришли пожелать здоровья Маме. Когда Мама увидела их, она пришла в негодование и закричала, обвиняя их в том, что они ее отравили.

Я вошел и увидел, как Мама, встав с кровати, швыряет вещи в кредиторов. Она была очень вялая, едва стояла на ногах, но тем не менее бросала в них обувь. Я присоединился к ее атаке. Кредиторы отступили. С улицы они принялись выкрикивать проклятия и подговорили своих детей бросать в нас все что ни попадя, и один из них кинул камень, который попал Маме в голову. Она упала к моим ногам, и общий стон трагедии вырвался у собравшихся женщин. Кредиторы убежали. Женщины внесли Маму в комнату. Когда они переступили порог, она уже пришла в себя. Ее глаза были тяжелые, и когда она лежала на кровати, то улыбалась странной маленькой улыбкой, как будто она наконец поняла что-то, что всегда ускользало от нее.

Эта улыбка оставалась с ней весь вечер. Я прислушивался к мухам. Вечерние звуки возрастали. Мухи летали над маминой улыбкой, и она не делала ничего, чтобы их отогнать. Я прогнал мух, и Мама бесчувственно посмотрела на меня. Я сел на кровать и смотрел, как вечер входит в комнату через открытое окно.

Уже было довольно поздно, когда звук за дверью разбудил нас. Я свернулся клубком в углу кровати, мамины глаза были широко открыты. Я посмотрел на дверь и увидел, что там стоит Папа, похожий на высокого призрака, с яркими глазами и без повязки на голове. Он был как потерянный гигант. Долгое время он не двигался. Затем зажег свечу, закрыл окно и дверь, и когда он сел, густое облако белой пыли поднялось от его штанов. Его волосы были белые. Ресницы белые. Волосы взлохмачены. На лице было недоуменное выражение, что немного испугало меня. От него пахло цементом, сушеной рыбой, гарри и белой пылью. Он долго просидел, не двигаясь. Когда он сделал движение, его кости затрещали. Больная рука бессильно висела, бинта на лбу не было, и рана была покрыта белой пылью. Потом внезапно, в молчании медленно горящей свечи, он сказал: