Голодное пламя
Шрифт:
Тот, кого вы ищете, – женщина с длинными светлыми волосами, на которой во время убийства был синий плащ. Она среднего роста, у нее синие глаза и стройное тело.
В остальном я нахожу бессмысленным говорить что-либо еще о ее внешности, поскольку такое описание будет скорее моей личной оценкой, нежели перечислением фактов.
В то же время у нее есть особая примета, которая должна заинтересовать вас.
На правой руке у нее не хватает безымянного пальца.
Вита Берген
Простить – это очень много, думала она.
Когда ты не только видишь почему, но и понимаешь всю цепочку событий, которые привели в конце концов к болезни, то голова кружится. Кто называет это первородным грехом, кто – предопределением, но на самом деле это лишь холодная, как лед, лишенная сантиментов последовательность событий.
Лавина. Круги на воде после брошенного камня. Проволока, натянутая в самом темном месте велосипедной дорожки, опрометчивое слово и пощечина в пылу минуты.
Иногда речь идет об умышленном, сознательном деянии, где последствие – один параметр, а собственное удовлетворение – другой. В том бесчувственном состоянии, где «эмпатия» – просто слово, семь букв без смыслового содержания, приближаешься к злу.
Отрицаешь все человечество и дичаешь. Голос становится глухим, меняется рисунок движений, взгляд делается мертвым.
Она беспокойно ходила взад-вперед по гостиной, потом пошла в ванную и вынула из шкафчика упаковку успокоительного. Налила воды, приняла две таблетки пароксетина, запила, суетливо сглотнула. Скоро все кончится, подумала она. Жанетт Чильберг знает, что убийца – Виктория Бергман.
– Нет, не знает, – сказала она сама себе вслух. – И Виктории Бергман не существует. – Но эти слова были напрасным притворством. Голос был здесь и звучал громче, чем когда-либо.
…на самом деле это как зажмуриться, и задержать дыхание, и притвориться, что там, снаружи, ничего нет – вот холод есть, хотя дверь удерживает его снаружи, и можно понежиться на диване в обставленной по-деревенски гостиной с деревянными панелями, с попкорном и соком, который называется Rose’s Lime и который на самом деле – содовая…
Она снова вышла из гостиной в кухню. В глазах мелькали мошки, как при начале мигрени.
На диктофоне горел красный огонек – аппарат все еще был в режиме записи.
Она держала диктофон перед собой, руки дрожали, она вся взмокла и, словно выйдя из своего тела, смотрела на саму себя, стоящую у стола.
…но это работает – размешать в напитке немного сахара и сказать приятелям, что такой и должен быть вкус у настоящего сока, хотя все понимают, что ты врешь, и в один прекрасный день тебе двинут за это в челюсть. Но в тот момент это не важно, потому что тебе хорошо, по телевизору покажут интересное кино, и все довольны и счастливы – ведь не здесь идет война, а в Черной Африке. И еда на столе, хотя вкус у нее странноватый, если вдуматься, но лучше этого не делать, потому что тогда разболится живот и придется ехать три мили до пункта скорой помощи…
София словно бы находилась в двух местах одновременно.
Стоя у стола – и где-то в голове девочки. Голос был глухим и монотонным, он эхом отдавался в ней каждый раз, когда начинал резонировать между стенами кухни.
…разболится живот и придется ехать три мили до пункта скорой помощи, а там не найдут ничего такого, а просто отправят назад, домой, на заднем сиденье холодной машины. Человек – чертов трус, который не может продемонстрировать хоть немного силы, а только сидит, прикинувшись дурачком, хотя у него гости и все такое, и вот грог подернулся пленкой, и гости, наверное, недоумевают, в чем дело, хотя именно этого ты и добивался. Да что же, черт возьми, происходит – девочка
Когда она работала над тем, чтобы понять Викторию Бергман, записанные на диктофон монологи сработали как катализатор, но теперь все было наоборот.
Воспоминания содержали объяснения и ответы. Они стали руководством, инструкцией по эксплуатации.
…потом все хорошо и праздник продолжается, с гитарами и скрипками, со всеми этими паскудными «хэлло!» и похлопываниями по плечу, и вид не такой кислый. И поздний ужин, когда солнце восходит за уборной Шёбломов, и щуки играют в заливе, и нож такой острый, когда держишь его в руке. Все кричат и спрашивают, что там делает эта чертовка, а ты режешь руки так, что кровь вырывается тугой струей, красная и чистая, и ты способна на нечто большее, чем грандиозный рекорд по прыжкам в длину, где единственный соперник на три года моложе и с заячьей губой, хоть и не знал об этом, а говорил, что так и должно быть, и потому что ты знала, что он знал, что сок не был соком, а был содовой, ты держала язык за зубами и прыгала так, словно от этого зависела твоя жизнь, хотя на самом деле это была просто игра, про которую взрослые думали – как здорово смотреть на малышей: такие милые – и такие умненькие и многообещающие…
С улицы донесся громкий звук, и голос умолк. София, словно очнувшись ото сна, выключила диктофон и огляделась.
Пустой бугристый блистер пароксетина на столе, загаженный пол – везде отпечатки грязных подошв. София встала, вышла в прихожую. Ботинки оказались влажными, запачканными землей и мелкими камешками.
Значит, она все-таки снова выходила на улицу.
Вернувшись на кухню, она увидела, что кто-то, может быть – она сама, накрыл стол на пять человек, и даже с распределением мест.
Она склонилась над столом и стала читать карточки. Слева должны были сидеть Солес и Ханна, справа от Софии должна была сидеть Йессика. В торце стола она разместила Викторию.
«Ханна и Йессика? – подумала она. – Что им здесь делать?» Ханне и Йессике, которых она не видела с тех пор, как сбежала от них в Париже двадцать лет назад?
София опустилась на пол, и тут оказалось, что в руке у нее черная перьевая ручка. София легла на бок, посмотрела в белый потолок. В прихожей зазвонил телефон – как сквозь толщу воды. София и не думала отвечать. Она закрыла глаза.
Она успела включить диктофон прежде, чем рев в голове затопил остальные звуки.
…многообещающие – они станут инженерами и учеными и уж точно не окажутся в «Консуме», там закупаются только коммунисты, лучше сесть в машину и поехать в «ИСА» – там делают покупки те, кто голосует правильно, а не за красных, и у кого есть чувство вкуса, чувство прекрасного. На стенах – не какое-нибудь говно из «Икеа», а настоящие рисунки, живопись, которую трудно создать, потому что искусство – это то, что чертовски хитро сделано, а не просто бросать краски на холст, как тот американец, что к тому же вечно ходит вокруг своих картин, курит и объясняет, какой он гений. Но он ни единого раза не гений, он просто надутый шарлатан, корень всего зла, потому что думает, будто это хорошо – ловить кайф от того, что ты наляпываешь краски на холст, куришь, пьешь и сквернословишь, как сам сатана, когда у тебя нет денег, когда ты думаешь, что женщины должны быть независимы, что у них должно быть право отказать, и не думаешь, что это здорово – трахать свою дочь, как делал Швед в Копенгагене…