Голодные Игры: Восставшие из пепла
Шрифт:
Единственное, что занимало меня больше, чем это метавшаяся в голове гневная мысль: как Хеймитч мог так безрассудно поступить? Как мог отпустить Пита одного? Неужели ему настолько плевать на парня, даже после всего, что он пережил в Капитолии?
Наверняка, если с Мелларком что-нибудь случится, я не смогу простить это ментору, как до сих пор не могу простить Гейла. Это станет выше моих сил. Я не потерплю еще одной потери.
Я ускоряю шаг. Вот разрушенная и обнесенная темно-болотной строительной сеткой школа. Это место мало притягивало меня во время моей учебы, а теперь выглядело
Вокруг меня витал запах смерти. Запах выжженной земли и камня. Пепел смыло вчерашним дождем, но я могу поклясться, его дух, безжизненный и обреченный, покоился в руинах старых зданий.
Впереди я замечаю очертания пекарни. Пока все тихо – даже слишком для главной жилы Шлака. Сердце бьется теперь, не переставая, предчувствуя бурю, я замедляюсь: слишком страшно увидеть налитые кровью и яростью, знакомые небесные глаза. Слишком сложно поверить, что это Пит. Слишком ужасно узнать в окровавленном трупе знакомое лицо.
Перестань, Китнисс. Ты сможешь. Все могло обойтись.
Ступни касаются холодных, обрушенных цементных ступенек старой пекарни. Я поднимаюсь беззвучно, зная, что любой шорох может привлечь его внимание.
Я узнаю в обрушенных руинах до боли знакомое и даже родное место. Я бывала здесь редко после смерти отца, но все еще помнила аромат свежеиспеченного мясистого пышного хлеба. Он витал даже здесь, среди развалин, наполнял легкие незабываемым солнечным счастьем и обжигал мое сердце воспоминаниями.
Серый день. Мрачный день. Мы укрываемся от холодного дождя. Он весело смеется, и я подражаю его смеху – заливистый и такой обнадеживающе искренний. В помещении тепло и малолюдно. В воздухе парит запах корицы. К горлу подступает комок – напоминание о том, что с самого утра в моем желудке не было и крошки.
Я чувствую: нам не рады в пекарне, мы лишние на их празднике жизни.
Он замечает мой пугливый взгляд, когда чувствует, как мои пальчики хватаются за его мешковатые штаны в поисках защиты и спасения.
– Ну-ну, Китнисс, – его рука, с безграничным количеством шероховатых мозолей, гладит меня по волосам. – Здравствуй, Аллан.
За прилавком склонился светловолосый угрюмый мужчина, одетый почти так же, как и папа. Поверх стеганной застиранной рубашки и темно-серых мешковатых брюк белел снежный кухарский фартук. Я не замечаю ни одного изъяна в этой бесконечно белизне: ни крошки, ни пятнышка. Этот мужчина, в отличие от остальных посетителей, улыбается нам.
– Джозеф, дружище.
Их руки соприкасаются в немом пожатии. «Им не нужно говорить, – думаю я, – они уже все сказали».
Мужчина в фартуке наклоняется ко мне и щелкает по носу – легко и нежно, как это делал папа.
– Как ты выросла, Китнисс! – восклицает он. – Тебя уже берут на охоту?
Я все еще прячусь за отцовскими штанинами. Думаю, это слишком глупо, поэтому я уверенно выхожу вперед и говорю:
– Конечно.
Отец недовольно хмурит брови: я ляпнула лишнего. Знать о том, что мы охотимся в лесу всем и каждому необязательно и слишком опрометчиво.
– Да ладно, Джо. Разве я не знаю, откуда ты достаешь этих белок?
Папа коротко кивает.
– Я хочу, наконец, устроить семейный ужин. Хочу чего-то особенного.
– Я могу предложить сырный пирог.
– Во сколько он обойдется нам? – папа отвязывает от пояса трех белок и одного зайца.
– Думаю, этого хватит. – Он возвращается за прилавок и громко кричит: – Пит, сырный пирог.
Я удивленно смотрю на отца. Тот только ободрительно улыбается и идет вслед пекарю. На меня оглядываются недовольные жители Шлака: когда кто-то из детей треплется у них под ногами, это вызывает только негодование. Чтобы не потерять отца из виду, шагаю за ним и вновь чувствую чистый запах леса, который исходит от него.
– Передавай Поллин привет, – говорит пекарь.
– Спасибо. Передам.
Они беседует как друзья, но могу поклясться, в голосе отца звучит неодобрение или даже сомнение. Неожиданно мое внимание приковывает шмыгнувшая к прилавку тень. Тут же на столе оказывается вкусно пахнущий слоеный пирог. Желудок сворачивает в тугой узел, который отец называет «бабочками». Никаких подобных «бабочек» я не ощущала ни разу в жизни – это будет настоящий праздник.
Мальчишка выглядывает из-за прилавка, едва достающего ему до подбородка. Лазурные глаза пилят меня, изучают. От такого наглого поведения меня передергивает смущение.
Отец громко рассмеялся.
– Что же ты смущаешь мою дочку, Пит?
…Видение рассеивается, и я вновь стою посреди грубых старых развалин. Сердце успокоилось и налилось отяжеляющей тоской. Все чувства сбились в один ком отчаянья и стали поперек горла, вызывая рыдания.
Нельзя. Еще один запрет. Список моих «нельзя» нескончаем.
Неожиданно назойливую тишину разрывает хруст дерева. Я машинально двигаюсь на звук. Левое крыло. Здесь «зарождалась» жизнь хлеба. Здесь стояли смоляно-черные печи, длинные столы для раскатки, инструменты, приправы. Но теперь что-то изменилось: со стен свисали лохмотья утепляющих слоев обоев, приборы были разбросаны по каменному полу, столы перевернуты, а один из них даже разбит вдребезги. Вот звук, который привел меня сюда.
Я замечаю вздымающуюся спину Пита. Он сидит на коленях; тяжелое дыхание разносится эхом по кухне, вселяя в меня ужас и трепет. Ледяной змейкой страх поселяется во мне.
Руки Мелларка покоятся у него в волосах. Мне кажется, он может вырвать эти золотисто-пшеничные завитки с корнями. Локти стерты до крови, футболка надорвана и покрыта следами пота. Он будто сражался. Сражался сам с собой, как сражалась я, направляясь сюда.
– Их нет, – рычит он. – Больше нет…
Я молчу, понимая, что сказать что-либо не в силах. Единственное, что продолжает меня радовать: кроме ссадин он не получил больше травм; под разгневанную руку Пита никто не попал. Он кричит. Крик о помощи, который так сильно похож на мой собственный. Он вжимается всем телом в ледяной пол, пытаясь скрыться там от боли.