Голодные игры
Шрифт:
Непослушными пальцами я нащупываю и отвязываю кожаный мешочек у себя на поясе. Пит хватает меня за запястье.
— Я не позволю тебе.
— Доверься мне, — шепчу я.
Он долго смотрит мне в глаза, потом отпускает мою руку. Я раскрываю мешочек и отсыпаю немного ягод сначала в ладонь Пита, потом себе.
— На счет три?
Пит наклоняется ко мне и целует, очень нежно.
— На счет три, — говорит он.
Мы становимся спиной друг к другу, крепко сцепляем свободные руки.
— Покажи их. Пусть все видят, — просит Пит. Я раскрываю ладонь;
— Один. — Вдруг я ошибаюсь? — Два. — Вдруг им все равно, если мы умрем оба? — Три!
Обратной дороги нет. Я подношу ладонь ко рту и бросаю последний взгляд на мир. Ягоды едва попадают мне на язык, и тут начинают греметь трубы.
Их рев перекрывает отчаянный голос Клавдия Темплсмита:
— Стойте! Стойте! Леди и джентльмены! Рад представить вам победителей Семьдесят четвертых Голодных игр — Китнисс Эвердин и Пита Мелларка! Да здравствуют трибуты Дистрикта-12!
23
Я выплевываю ягоды и тщательно вытираю язык краем куртки. Пит тащит меня к озеру, мы полощем рты водой, потом падаем друг другу в объятия.
— Ты ничего не успел проглотить? — спрашиваю я.
Он качает головой.
— А ты?
— Если бы проглотила, то была бы уже мертвой, — говорю я.
Пит что-то отвечает, но я ничего не слышу за ревом толпы, внезапно раздавшимся из репродукторов.
Над нами возникает планолет, и оттуда спускают две лестницы. Я не могу отпустить от себя Пита. Обнимаю его рукой, помогаю подняться, и мы оба становимся на первую ступеньку одной из лестниц. Электроток приковывает нас к месту; сейчас я этому рада, потому что не уверена, что Пит сумеет удержаться сам. Голова у меня опущена вниз, и я вижу, что, пока мы сами обездвижены, кровь из голени продолжает свободно вытекать. Как только за нами закрывается люк и ток отключают, Пит падает без сознания.
Мои пальцы так крепко вцепились ему в куртку, что, когда его уносят, у меня в руке остается клок черной ткани. Врачи в белоснежных халатах, в масках и перчатках стоят наготове и сразу включаются в работу. Пит, бледный и неподвижный, лежит на серебристом столе; к нему подключено множество трубочек и проводов. Внезапно я забываю, что Игры закончились, и мне представляется, что врачи — это очередная опасность, еще одна стая переродков, выпущенная, чтобы убить Пита. В ужасе я бросаюсь к нему, но меня хватают и заталкивают в другой отсек. Теперь нас разделяет прозрачная дверь. Я колочу руками по стеклу, ору что есть мочи — никто не обращает на меня внимания, кроме слуги, который появляется откуда-то сзади и предлагает мне напиток.
Я сажусь на пол, лицом к двери, тупо глядя на хрустальный стакан с соломинкой. Апельсиновый сок, холодный как лед. Как неуместно он смотрится в моей окровавленной, заскорузлой
Сквозь стекло я наблюдаю за врачами, суетящимися вокруг Пита, их лбы сморщены от напряжения. По трубкам текут какие-то жидкости, на стене мигают лампочки и прыгают стрелки, в которых я ничего не понимаю. Не уверена, но, по-моему, у Пита дважды останавливается сердце.
Это почти как у нас дома, когда приносят безнадежно покалеченного при взрыве на шахте, или женщину, которая третий день не может разродиться, или истощенного ребенка с воспалением легких. У мамы и Прим тогда точно такое же выражение на лицах, как у этих врачей. А я убегаю в лес, брожу там весь день и возвращаюсь, когда больной давно уже умер, и на другом конце Шлака успели сколотить гроб. Здесь не убежать: меня держат стены планолета и еще, наверное, та самая сила, которая не отпускает от умирающего его близких. Как часто я смотрела на них, стоящих вокруг нашего кухонного стола, и думала: «Почему они не уходят? Зачем им видеть это?»
Теперь я знаю. Потому что у них нет выбора.
Я вздрагиваю, заметив, что кто-то смотрит на меня всего в нескольких дюймах от моего лица, но это всего лишь мое собственное отражение в стекле. Безумные глаза, впавшие щеки, спутанные волосы. Злобная. Одичавшая. Сумасшедшая. Понятно, почему никто ко мне близко не подходит.
Мы приземляемся на крышу Тренировочного центра, и Пита выносят из отсека, а я остаюсь за дверью. С криками я бьюсь в стекло и, кажется, замечаю копну розовых волос — должно быть, Эффи: она пришла меня выпустить, — и в тот же момент сзади в меня вонзается игла.
Проснувшись, я вначале боюсь пошевелиться. Я лежу в комнате, в которой нет ничего, кроме моей кровати и голых стен. Ни окон, ни дверей. Потолок светится мягким желтым светом. Воздух пропитан резким лекарственным запахом. В мою правую руку вставлено несколько трубочек, уходящих другими концами в заднюю стену. Я раздета, свежие простыни приятно ласкают кожу. Осторожно поднимаю левую руку. Она чисто вымыта, ногтям придана безупречно овальная форма, и даже шрамы от ожогов заметно уменьшились. Я ощупываю щеку, губы, сморщенный шрам над бровью, провожу пальцами по мягким шелковистым волосам и — рука застывает на месте. С замиранием сердца ерошу волосы у левого уха — нет, не показалось, я снова слышу.
Пробую сесть, но широкая лента вокруг талии не дает мне приподняться больше чем на несколько дюймов. Мне становится страшно, я пытаюсь взобраться выше на подушку и освободиться, и тут часть стены отодвигается в сторону и в комнату входит рыжеволосая безгласая. Увидев ее, я успокаиваюсь и прекращаю свои попытки. Мне хочется задать миллион вопросов, но я боюсь ей навредить. Наверняка за мной пристально наблюдают. Девушка ставит мне на ноги поднос и, нажав кнопку, приподнимает верхнюю часть кровати. Пока она поправляет подушки, я решаюсь на самый важный вопрос.