Голодный город. Как еда определяет нашу жизнь

Стил Кэролин

Из зала заседаний Совета девяти, управлявшего одной из таких коммун, Сиеной, открывается один из лучших

видов во всей Италии. Sala dei Nove, большой четырехугольный «Новый зал» на верхнем этаже здания ратуши, построенного в XIII веке, имеет огромное окно, откуда виден классический тосканский пейзаж — пологие холмы, покрытые виноградниками, оливковые рощи и виллы в окружении кипарисов. Взглянув на украшающие зал фрески, выполненные Амброджо Лоренцетти в 1338 году, сразу понимаешь: за прошедшие 700 лет этот ландшафт почти не изменился. Слева от окна расположена фреска под названием «Плоды доброго правления для города и деревни». На ней мы видим ухоженную, процветающую Сиену в окружении заботливо возделанного ландшафта — точно такого же, как тот, что открывается за окном. Крестьяне трудятся в полях, двое охотников отправились за добычей вместе со стаей хорошо выдрессированных гончих, фермер ведет к городским воротам мулов, нагруженных мешками с зерном, другой гонит на рынок отару овец. И город, и село дышат спокойствием и довольством, но на противоположной стене мы наблюдаем

совсем иную картину. На фреске под названием «Аллегория и плоды дурного правления» в окрестностях города бушует война, поля выжжены и вытоптаны, а сама Сиена пришла в полный упадок — разбитые окна, обветшавшие здания, жители, грабящие и убивающие друг друга. Даже если бы члены Совета девяти, собиравшиеся в этом зале, ни разу не проронили ни слова, его стены — и вид из окна — сформулировали бы все, что надо. Заботьтесь о своей земле, и она позаботится о вас.

На фресках Лоренцетти запечатлен редчайший момент в истории городов — момент, когда они сосуществовали с деревней в относительной гармонии. В отличие от городов-государств древности, где окрестные земли принадлежали почти исключительно городской элите, сельскохозяйственные угодья вокруг итальянских коммун управлялись муниципальными советами, и коммерческие таланты их членов породили совершенно новый тип организации земледелия. Осознавая выгоду от максимального увеличения объема сельскохозяйственной продукции, многие коммуны освобождали крепостных, превращая их в крестьян-землевладельцев (contadini), тем самым поощряя их куда усерднее обрабатывать свои участки. В 1257 ^Г°ДУ Болонья в один присест освободила бооо крепостных в обмен на ежегодный оброк размером в половину их сельскохозяйственной продукции: этот шаг социолог Анри Лефевр расценил как зарождение первой в мире капиталистической аграрной системы³⁶.

Итальянские коммуны во многом опередили свое время, но их тесная связь с сельскими окрестностями отнюдь не была уникальна для доиндустриальной эпохи. По всей Европе горожане сохраняли подобную близость к селу. Богачи зачастую имели поместья, снабжавшие их хлебом, птицей и овощами, а бедняки — небольшие земельные участки, которые они обрабатывали, периодически покидая город. Когда на сцене появилась торговая буржуазия, она заняла промежуточное положение: буржуа строили себе загородные усадьбы, подражая образу жизни богачей, но одновременно получали прибыль за счет коммерческой сельскохозяйственной деятельности. В результате в пригородах Рима эпохи Возрождения ферм и вилл было почти столько же, как в античные времена: отличие заключалось в том, что типичный крестьянин XV века был владельцем оливковой рощи или виноградника, где он трудился. В период сбора урожая город буквально пустел — так что был издан специальный закон, приостанавливавший на это время работу судов³⁷.

Горожане в доиндустриальную эпоху не только регулярно бывали в деревне — многие из них приносили ее с собой в город. Люди обычно держали в домах птицу и свиней, а в надворных постройках часто хранились зерно и сено. Дома многих горожан напоминали крестьянские усадьбы — и это нравилось не всем. Немецкий экономист Эрнст Людвиг Карл, живший в XVIII веке, с негодованием писал о «больших скоплениях навоза», загромождавших улицы тогдашних городов Германии, и предлагал «изгнать из городов... земледелие и передать его в руки тех, кому то подобает»³⁸. Но, несмотря на подобные протесты, люди и в XIX веке продолжали производить продовольствие в городах — даже таких больших, как Лондон. В1856 году английский историк Джордж Додд описывал «поразительную свинарню в Кенсингтоне» следующим образом: «Она представляет собой группу запущенных до трущобного состояния доходных домов. Там проживает от юоо до 1200 человек, и все они занимаются разведением свиней. Число последних, как правило, превышает количество жителей в три раза; свинарники располагаются между жилыми постройками. У некоторых обитателей свиньи живут прямо в домах и даже под кроватями»³⁹.

Ни один горожанин доиндустриальной эпохи, как бы он ни относился к сельскому хозяйству, не мог позабыть о его существовании. Как отмечает историк общества Фернан Бродель, «город от деревни никогда нельзя было отделить так, как отделяется вода от масла: в одно и то же время существовали разделение и сближение, разграничение и воссоединение»⁴⁰.

ХОРОШИЙ ГОРОД, ПЛОХОЙ ГОРОД

Несмотря на тесную связь между городом и деревней в Европе раннего Нового времени, в те времена зачастую превалировало представление о «цивилизованности» городской жизни и «примитивности» сельской. Хотя подавляющее большинство населения по-прежнему составляли селяне, светская жизнь в Англии эпохи Тюдоров все больше сосредоточивалась в городах: землевладельцы каждую зиму покидали свои усадьбы и перебирались в Лондон — так зарождался «лондонский сезон». Городская жизнь противопоставлялась «грубому и варварскому обычаю обитать в деревне», а сами города были невелики по размеру и, по мнению их жителей, идеально устроены — по отношению к ним часто употреблялись такие эпитеты, как «милый» и «прекрасный»⁴¹.

Впрочем, уже вскоре ситуация начала меняться. По мере того как города разрастались (и становились грязнее из-за использования угля для отопления), их репутация явно ухудшалась. В 1548 году епископ Вустерский Хью Латимер произнес со ступеней собора Св. Павла обличительную проповедь, обвинив лондонцев

в «гордыне, корыстолюбии, жестокости и угнетении». Он заявил: «Если бы пахари на селе так же небрежно относились к своим обязанностям, как прелаты, мы все очень скоро умерли бы от голода»⁴². Латимер выбрал плуг в качестве символа добродетели, и в следующие несколько сотен лет у него нашлось множество последователей. Чем больше пышности и богатства обретали города, тем подозрительнее к ним относились деревенские жители, о чем, в частности, можно судить по исчерпывающей в своей лаконичности песенке «Бедняк платит за всех», известной с 1630 года:

Король правит всеми, Монах молится за всех, Законник судит всех, А пахарь платит за всех — И кормит их всех⁴³.

К XVII веку неприязнь к городам накопилась не только в деревне. Поэты и философы тоже начали отдавать предпочтение сельской местности, поскольку, как выразился видный квакер Уильям Пенн, «там мы видим дела Господни, а в городах — лишь дела людей»⁴⁴. Свою любовь к природе Пенн подтвердил на деле, отправившись туда, где мог наслаждаться ею вдосталь, — в Северную Америку (один из американских штатов — Пенсильвания — и сегодня носит его имя)⁴⁵. Пенн с единомышленниками отплыл к новой «земле обетованной», но страна, которую они покинули, все равно осталась во власти своего рода пасторального помешательства. Чистота и невинность природы и сельских жителей прославлялись живописцами, поэтами и драматургами, например Джоном Флетчером, чью пьесу «Верная пастушка» поставили при дворе в 1633 году с участием (по требованию автора) настоящих пастухов и овец. Но, как отметил историк Кит Томас в своей книге «Человек и природа», подобные фантазии стали результатом увеличения дистанции между городом и деревней: «...нарастающая тенденция к принижению городской жизни и восприятию деревни как символа неиспорченности основывалась на иллюзиях. Через все пасторали красной нитью проходит абсолютно ложное представление о социальных отношениях на селе»⁴⁶.

Тем временем в XVII и начале XVIII столетия ландшафт сельской Англии все больше приобретал рукотворный характер — деревня изо всех сил старалась удовлетворить растущую потребность городов в продовольствии. Совершенствование методов земледелия стало новым нравственным императивом. Но как было его добиться? Ответ пришел из единственной страны, где урбанизация произошла еще раньше, чем в Англии, — Нидерландов. К середине XVII столетия более половины голландцев уже жили в городах, и сельскохозяйственные земли (в значительной степени отвоеванные у моря) эксплуатировались все интенсивнее, чтобы прокормить эту массу людей. Голландские фермерские хозяйства представляли собой небольшие участки земли с песчаной почвой, чье плодородие обеспечивалось глубокой вспашкой, постоянной прополкой и большим количеством удобрений — последние в основном поставлялись городами в виде древесной золы и навоза. Деревни и города соединялись разветвленной сетью каналов, по которым на фермы доставлялись городские отходы, а в противоположном направлении шло свежее продовольствие. Но, пожалуй, самым важным достижением голландского сельского хозяйства стал четырехпольный севооборот с периодическим выращиванием кормовых культур, позволявший одновременно улучшить качество почв и прокормить скот зимой; до этого его всегда приходилось забивать поздней осенью. Английские фермеры — особенно те, кто жил в юго-восточных районах страны, имевших тесные торговые связи с Голландией, — быстро осознали пользу, которую приносили эти методы. Возделывание кормовых культур, ставшее центральным достижением английской аграрной революции начала XVIII века, считается заслугой Чарльза Тауншенда (прозванного «турнепсовым Тауншендом»), но в Нидерландах и некоторых районах Восточной Англии оно распространилось еще за несколько десятков лет до его рождения.

ОГРАБЛЕНИЕ ОБЩИН

Как позднее подметил Жан Жак Руссо, чем больше усилий вкладывает человек в обработку земли, тем сильнее он хочет стать ее собственником. После Гражданской войны в Англии активно осушались болота и вырубались леса, а парламент начал всячески поощрять огораживание общинных земель. В результате традиционный сельский ландшафт феодальной эпохи — обширные неразгорожен-ные поля с чересполосицей — постепенно сменялся тысячами акров, расчерченными аккуратными живыми изгородями на небольшие частные участки. Тот деревенский пейзаж, что мы теперь считаем типично английским, возник именно в ходе этого захвата земель — невиданного по масштабам со времен норманнского завоевания. Грабительский характер огораживаний не укрылся от тех, кто наблюдал их воочию, о чем свидетельствует стишок, сочиненный в то время:

Закон гласит: наказан будет всяк, Кто с луга общины украл гуся, Но остается безнаказным тот, Кто этот луг из-под гусей крадет⁴⁷.

Хуже того, виновником второго обездоливания английского крестьянства стал не иноземец-деспот, а собственный парламент. Хотя эти меры, скорее всего, были необходимы, чтобы прокормить растущее городское население, их темпы и характер иначе как жестокими не назовешь.

Из-за этих судьбоносных перемен «земельный вопрос» вновь оказался на авансцене, и вокруг него развернулась