Голодный грек, или Странствия Феодула
Шрифт:
7. Еще недурно при первых признаках ячменя поймать муху и, отделив у ней голову, намазать вокруг глаза остальным телом.
8. А то еще имеется такое испытанное средство: сжегши левое копыто осла и растерев его хорошенько с ослиным же молоком, влить в глаз – замечательно действует.
И пока Феодул размышлял надо всем этим (а зуд в больном веке все разрастался, и преотвратительный песьяк набухал с каждым мгновением все ощутимее), добавил Харитон:
– Вот еще способ. Мне рассказал о нем один кривой из Никеи – большой знаток немочей, проистекающих от слабости глаз.
9. Найди гнездо ласточки. Если есть в нем
Феодул внимательно слушал Харитона и чрезвычайно дивился великой его учености. Харитон же, видя, что его слушают, без устали рассказывал про чудодейственные свойства таких испытанных лекарств, как кровь мыши, молоко собаки, кельтский нард, куркум, кадмий (обожженный и погашенный вином), порошковая сурьма, персидская смола, вымоченная в ослином молоке, моча бычка и сольца Гиппократа, которой пользуются каллиграфы.
– Да будет тебе также известно, коль скоро ты об этом спрашиваешь, – добавил Харитон (хотя Феодул ни о чем спрашивать не дерзал, а лишь время от времени с тревогой щупал свой разрастающийся ячмень), – что глаз строением весьма сложен и обладает четырьмя оболочками: роговидной, соскоподобной, элементарной и округлой, которая, впрочем, совершенно незаметна ввиду ее чрезвычайной тонкости. Эти оболочки составляют квадривиум. Влага же в глазу – трех видов: стекловидная, кристалловидная и водоподобная; и эти три влаги составляют тривиум.
– Ox! – вскричал тут Феодул, держась ладонью за больной глаз. – Боюсь, что и тривиум, и квадривиум моего ока не скоро теперь увидят белый свет, ибо пока ты обогащал мой разум ученостью, гной под веком умножился.
– Но разве я не научил тебя всему, что надлежит делать в подобных случаях? – удивился Харитон.
– Так-то оно так, но где я посреди моря отыщу ласточкино гнездо, ослиное копыто или, на худой конец, порошковую сурьму?
– А, – молвил тут Харитон, – велико же твое неверие, друг Феодул. Во всей моей повести лишь рассказ о лекарствах да мазях тебя занимает; между тем к сути я еще и не подступался, а заключается она в том, что, утеряв обычное зрение, начал я зреть бесов.
Иной раз видел я, как десятками роятся они вокруг человека – то под руку подпихнут, то за язык дернут. А человек послушно выполняет их волю – точно кукла на веревочках. И всякий раз бесы принимаются хохотать, высунув отвратительные лиловые языки; от языков же поднимается зловонный пар.
Сделалось мне вконец невыносимо видеть, как враг безнаказанно торжествует над человеком, и решил я при первом же случае вмешаться и козни бесов разрушить.
Вот вижу – идет одна женщина, собою чрезвычайно пригожая: платьем нарядная, лицом приглядная. А бесы возле нее так и вьются, так и вертятся, то под подол к ней нырнуть норовят, то вдруг на ухо нашептывать принимаются. А та головою так и крутит! То направо взглянет, то налево. И видит она у входа
Едва лишь поравнялась молодая женщина с лавкой, как бесы перемигнулись между собою и взялись за свои жертвы с сугубым рвением и принялись щекотать и щипать их за те места, упоминать кои срамно, – и все ради единовременного возбуждения в обоих неукротимой похоти. Женщина была замужем, так что это бесовское похотение могло обернуться для нее большой бедой.
Не в силах более терпеть вражеское ругательство над человеческим естеством, я бросился между женщиной и юношей, пал на колени и громко воззвал: «Остановитесь, неразумные! Знаю, что у вас на уме: согрешить! Отриньте злые помыслы, ибо доподлинно вижу, как искушает вас враг и множественные бесы проникли к вам, тревожа вашу плоть!»
Тут и соседка, от скуки наблюдавшая из окна, принялась кричать во все горло, уличая женщину в супружеской неверности. Однако вопила эта соседка больше от зависти к богатству греховодницы и ее миловидности, нежели из любви к Богу. Все это я отчетливо видел сквозь песьяки, густо покрывшие оба моих глаза.
Покраснев, пригожая дама торопливо удалилась, волоча на подоле юбки прицепившихся к ней бесенят, – те что есть силы упирались копытцами в мостовую, а один быстро-быстро карабкался по одежде к уху жертвы и кричал писклявым голосом: «Стой! Стой! Куда же ты?»
Юноша, сильно раздосадованный тем, что из-за моего вмешательства он лишился греховного наслаждения с той женщиной, выскочил из лавки, напал на меня и изрядно намял мне бока.
И вот тогда-то я и разглядел наконец еще одного беса – невыразимо гадкого, раскормленного, но вместе с тем исключительно проворного. Своим длинным тонким хвостом он крепко захлестнул мой язык и то и дело тянул за него, о чем я до поры и не подозревал.
Поняв, что обнаружен, враг лишь захохотал и сильнее потянул хвостом. И я, совершенно против воли, так сказал бьющему меня юноше: «Вычистись от бесов, сын мой, и особливое внимание при сем удели чреслам своим, ибо там гнездятся в великом множестве мелкие злокозненные бесенята, язвящие тебя сладостно-злобно».
От этих слов юноша пришел в неописуемую ярость, так что вскоре на мне и места живого не осталось.
Тогда-то я и надумал поведать обо всем одному премудрому дьякону (я жил тогда в Венеции), который знал об искушениях все, ибо и сам неоднократно подвергался всем видам искушений.
Выслушав меня внимательно, так определил обо мне премудрый дьякон: «Худо человеку видеть и знать излишнее». С этими словами он взял в горсть святой воды и с ужасным ругательством запустил мне в глаза. И взор мой мгновенно очистился…
Помолчав немного, Харитон вдруг скосил глаза к носу и плюнул Феодулу в лицо. Плевок угодил прямехонько на песьяк, и пока Феодул подносил к лицу руку, чтобы утереться, успели исчезнуть и отек, и неприятный зуд, и даже покраснение кожи – все это бесследно пропало, подтверждая тем самым несомненную связь песьяков с бесами.
О завершении плавания
Вскоре после избавления от песьяка случилось Феодулу погрузиться в необыкновенно крепкий сон – настолько прочный и лишенный зыбкости, что впору принять его за действительность.