Гологор
Шрифт:
— Зачем? — крикнул он, стараясь перекричать ее, весь дернулся при этом, протянув нелепо вперед руки. — Зачем?
Потом вцепился себе в волосы.
— Тогда это что получается? — кричал он, глядя, как она колотится лицом по подушке. — Что получается? Я Степку убил? А сам что! Степка спас Сашку, а я убил Степку… Я почему его убил?! Я ничего
Он снова протянул к ней руки:
— Я же ведь люблю!..
— Вон, дурак! — крикнула Катя, схватила подушку и обеими руками не накрылась, а придавила голову к одеялу, чтобы не видеть и не слышать даже собственной истерики-припадка, который никак нельзя прекратить по собственной воле.
Так ревела, кричала и билась она, пока сквозь подушку не услышала приглушенный выстрел. Она враз замерла, еще ничего не подумала, а через секунду вскочила. Мони в зимовье не было. Она сунула ноги в валенки, сдернула с гвоздя полушубок, накинула на плечи и выскочила из зимовья.
Моня лежал на снегу в двух шагах от двери. Заряд картечи разнес ему лицо, и то, что теперь было вместо лица, расплескалось вокруг на несколько метров красными, пузырящимися пятнами.
Судорожно воздев руки с растопыренными пальцами куда-то к вершинам кедров, Катя закричала пронзительным визгом:
— Ма-а-а-ма-а!
По причине низкой облачности вертолет возвращался на Лазуритку, заныривая в распадки и лишь чуть поднимаясь над гривами. Сначала пилоту только показалось, что он увидел человека. Но вот он увидел снова, и теперь сомнений быть не могло. По лесу бежал, именно бежал человек. Без тропы, проваливаясь в снегу, падая, подымаясь, хватаясь за ветви и стволы деревьев, человек спешил куда-то поперек курса вертолета. Чуть изменив курс, пилот снизился до безопасного предела, и все трое — пилоты и врач, вскрикнули одновременно. По лесу, по зимней тайге бежала женщина…
Прошло более месяца.
Сашка играл в шахматы с соседом по койке, когда вошла сестра и сказала, что к нему пришли. Он вскочил с кровати
— Катя! — испуганно прошептал он, обнимая ее за плечи, не отрывая глаз от ее лица. — Что с тобой?!
— Болела она! Я же тебе говорила! Сильно болела! Ты потише! Сильнее тебя болела! Еле выходили!
Сашка как только мог нежно привлек ее к себе, поцеловал брови, неправдоподобно бледные щеки и не рискнул прикоснуться к губам, застывшим не то в судороге боли, не то не оправившимся от страха.
— Пойдем, сядем!
Он посадил ее напротив себя, сам наклонился к ней, заглядывая в глаза, но взгляда ее так и не поймал.
Она смотрела, словно обтекала взглядом.
— Катюша, милая!
Его трясло от страха за Катю и от жалости к ней.
— Скоро выйду! Все будет хорошо! Поедем на юг! Фрукты… Солнце… море! Поправишься! Все будет хорошо! Потом в тайгу пойдем! Ребята там, поди, соскучились по тебе! Ты ведь теперь хозяйка Гологора!
Первый раз она взглянула ему в глаза. Лишь на долю секунды. Сашка обрадовался этому и приписал ее взгляд упоминанию о Гологоре.
— Смотри, какая оттепель! Скоро сезон кончится. Филька с Моней сразу появятся! Да и Степка не усидит! Ох, и нажрутся они, как дорвутся до магазина! Но ты не бойся! Спроси тетку. Мы у нее два сезона расслаблялись. Все в меру.
Катя закрыла глаза. Он провел ладонями по бровям, словно разглаживая незнакомые морщинки на переносице. Морщинки не исчезли, и он припал к ним губами, потом щекой и все пытался поймать, уловить ответное движение, но она вся как во сне, и Сашка чувствовал, что не скоро сможет разбудить ее. Но знал, что разбудит, потому что собственный опыт показал ему, как сильна в человеке жизнь.
1974