Голос из хора
Шрифт:
Недаром ко двору там пришелся витраж. В витраже, помимо светописи, важна темная прорись, образованная ободком всех этих пограничных кусочков-стеклышек, собранных и одновременно раздробленных, исполняющих роль рентгена для просвечивающего скелета решетки. Смотреть витраж извлекать из света чернеющую кристаллограмму оснастки. Средневековое искусство Европы в стилистическом выражении - это по преимуществу перепончатокрылая структура. В византийско-русской традиции преобладает округлость, окружность. На Западе в средневековом каноне круг композиции взрыт и раскромсан прущим изнутри костяком, сонмом перегородок; рисунок стрельчат и агрессивен, как готический шрифт. Планы храмов в памяти вызывают то чертеж самолета, то проект
Хочешь - не хочешь, а десятилетний юбилей. На грузовике, и в чулане с тапочками - обуть. Как обвал эпохи - памятник в пыльном скверике, и пыль за грузовиком, за лафетом, и солнце. И ни души рядом. И монолог, монолог вместо залпа.
Говорят - характер. Не знаю, что такое характер. И в себе я больше чувствую не себя, а отца, мать, тебя, Егора, Пушкина, Гоголя. Целая толпа. Накладываются на восприятие, участвуют в судьбе и едут, куда нас повезут, давая знать о себе ежечасно, и если писать человека реально, то это выльется скорее в пространство - в ландшафт, в океан, чем в характер.
Тогда-то, по дороге за гробом, я понял, как много во мне отцовского...
16 июля 1970.
Исчезновение времени происходит еще по причине писем, которые так долго идут, что живешь одновременно на месяц назад и на месяц вперед. Назад - когда ты писала письмо, вперед - когда мое письмо дойдет. "Сегодняшний день" воспринимается очень общо, в смутных контурах времени года - где-то посреди лета или ближе к зиме.
– Ты мне покушать не дай, а письмо - дай!
(Альтернатива начальству)
– А имя "Маргарита" я знаю, потому что с одной Ритой переписывался.
Один заключенный писал письма "заочнице", и, поскольку не разбирался в грамматике и писать ему, в общем, было не о чем, он обычно - сам рассказывал - понапишет побольше ничего не значащих слов и зачеркнет их погуще, и так почти все письмо сочиняется - на одном зачеркивании. Так она эти темные места и на свет смотрела, и молоком размачивала, и все ей мнилось - там самое главное сказано, и она все просила его воспроизвести еще раз в письме те зачеркнутые слова. Они ей были всего слаще. Отсюда мы видим, как важен закон поэтической недосказанности.
Прекрасный анонс в провинциальном городе: "Русский богатырь Николай Жеребцов".
И выражение женской заботливости в письме лагернику: "Береги себя и застегивайся на все пуговицы".
Вспомнил твою присказку о времени года в этой части света и подумал, что новое в этих дурачествах - сентиментальный лиризм общечеловеческих стремлений сыскать какое-никакое тело голой душе. Началось, вероятно, с оборотов и надписей, типа: "Вспомни, где будешь". Зощенковские шаблоны мертвее, бессердечнее. А здесь какой-то сплошной плачущий смех...
Какие бывают письма.
"Хочешь быть откровенным? Я хочу. Дело в том, что ты завоевал расположение меня к тебе".
Бабья стилистика: не знаешь - смеяться или плакать. Смесь трогательности и наготы ужасаю-щей, беспросветной. По радио сейчас передают арию Татьяны, и я дивлюсь - до чего похоже.
"Даю тебе твердое слово, что писать тебе буду. Но обещать тебе что-то определенное не буду, так как я не монашка. Но писать тебе буду все подробно о себе. Да к тому же правду. Хорошо? А там все будет по ходу действий".
Буду - буду - не буду - буду. Пословицы на все случаи жизни. Шаблоны. А у нее за спиною тюрьма, солидный срок: участие в грабеже - "на гоп-стоп". И лишь одна живая - переворачивающая сердца - интонация: "Не знаю почему, но я сразу тебе поверила". Манон Леско.
Еще одна теория местного сочинения. Смесь российского марксизма с матриархатом. Общение с лошадью облагораживает человека. Грубый ржаной хлеб массирует кишечный тракт, и оттого мужик здоровее и лучше барина. Баба опора жизни, потому что
В восемнадцатом веке в России правили по преимуществу женщины. То не было, конечно, случайностью или капризом судьбы, поставлявшей на престол Самодержца почти исключительно представительниц слабого пола - в такое жестокое и мужественное, в общем, столетие. Тут чувствуется некий расчет, позволивший физиономии века принять более мягкие, сглаженные очертания. Дело не в том, что под царицей было легче, чем под царем. Но здание Петра нуждалось в обживании, во внутренней отделке, что лучше могли исполнить женщины, отдававшие больше внимания сервировке, меблировке, кулинарии, модам и прочей домашней заботе. Правление этих варварок, падких на развлечения, наряды, машкерады, галантное обхождение, сообщало русской культуре ту естественность в усвоении западных вкусов и правил, что вынянчила Пушкина через сто лет после Петра - в живой и в то же время душистой, оранжерейной атмосфере. Даже то обстоятельство, что императрицы у нас были неважными матерями и женами, но несколько уподоблялись гетерам, искали любви, удовольствий, светского блеска и шарма, придало цивилиза-ции бальный лоск, надолго за ней удержавшийся и позволивший ей в пустяках - в литературе, искусстве - конкурировать с пригожей Европой. Ода, посвященная женщине, сбивалась на мадригал. Восшествие Елисаветы на руках гвардейцев заставляло их проникаться духом куртуаз-ности, мушкетерства и превращало вечерашних долдонов в кавалеров и щелкоперов. Не будь женщин на троне, не был бы создан стиль жизни "осьмнадцатого столетия", начинавшийся с проблем этикета и туалета. И русский классицизм и барокко не принесли бы золотые плоды на болоте, обращенном Петром в строительную площадку. Нужны были почва - навоз - воздух, и все это сделали дамы.
– Отчего вы иногда приятнее, а иногда менее приятнее?
(Разговор с дамою)
– Минокль (монокль).
– Миндальон.
– Рыдикуль.
– Она до того входит в эстакт...
– Пойду покобелирую.
– Принимаю сеанс.
...И женщины, в позе кондоров восседающие на нарах, демонстрирующие себя откровенно и отчужденно.
А на днях мы с тобою во сне видели Гоголя, заехав в деревню, где он жил на покое, не знаю, право, на небе или на земле. Потому что Гоголь имел не совсем телесный оттенок, но скорее голубоватый, и был раза в два крупнее обыкновенных людей. Но - живой, немного грустный, погруженный в свою всегдашнюю прострацию, и мы не решились его беспокоить и любовались со стороны. Он сидел в профиль к нам, очень милый и добрый, но я удивился, какой у него, оказа-лось, маленький подбородок. Надежда Васильевна, сопровождавшая нас в экскурсии, сказала, что Лев Толстой, лучшим русским поэтом считал Алексея Толстого, на что я сердито ответил, что это он для того, чтобы и в поэзии на первом месте стояло имя Толстого. А в деревне у Гоголя в почете были иконки, им сочиненные, - лицевой подлинник на бумажке здесь же висел на виду, пришпи-ленный к дощатой стене, - довольно схематическое, простенькое, чуть ли не елочкой, изображе-ние двух святителей в рост, Иоанна Воина и, не помню, кого еще, хотя брезжило искушение выпросить у жителей листочек с наброском Гоголя, почитавшегося в своей деревеньке не то помещиком, не то блаженным...
Из письма:
"...Сейчас Егор уложен, и я опять почитала ему Киплинга. На сей раз про слоненка. И вдруг, когда началась вся эта история с крокодилом и бедному слоненку стало очень больно и трудно, Егор прижал кулачки к носу и так захлопал круглыми, полными слез глазами, что я не выдержала и стала его утешать:
– Не огорчайся, Егорушка! Ты же знаешь, что все это хорошо кончится, и крокодил слоненка не съест. Мы же много раз читали эту сказку...
– А вдруг сегодня у него не хватит силы удержаться и он свалится в речку... И всё..."