Голоса летнего дня
Шрифт:
В самый разгар спора о немецкой пьесе миссис Хьюмс вдруг заявила, что это просто стыд и позор — показывать такой спектакль на нью-йоркских подмостках. Она даже не была католичкой, но считала Папу Пия XII замечательнейшим и достойнейшим человеком. И еще она заявила, что нечестно и некрасиво — критиковать давно умершего человека, который уже не может ни возразить, ни защититься.
Тут Пегги, тоже участвовавшая в этом споре, ополчилась на миссис Хьюмс.
— А вы-то сами этот спектакль видели? — спросила она.
— Нет, — отрезала миссис Хьюмс. —
— А вам не кажется, что лучше все же сначала познакомиться с предметом разговора, а уж потом составлять суждение? — спросила Пегги, стараясь говорить как можно спокойнее и рассудительнее.
— Ничего подобного, — ответила миссис Хьюмс. — Пусть даже это действительно хорошая пьеса. Дело в самом предмете… — Она взмахнула тощей загорелой ручкой. — А весь мир уже давно устал от этой… так называемой темы, Пегги. И вы должны это признать.
Пегги обернулась к маленькому сутулому мужчине, сидевшему рядом с ней за столом. Фамилия его была Грогейм. Жена Грогейма работала учительницей в местной школе, а сам он — в городе, в фармацевтическом концерне, где разрабатывал рецепты лекарств. В Америку они переехали в 1949-м. До сих пор при упоминании событий в Европе лицо Грогейма искажалось от страха, а речь становилась сбивчивой и невнятной.
— Скажите, мистер Грогейм, — обратилась к нему Пегги, — вы устали от этой темы?
Мистер Грогейм выдавил растерянную улыбку и пожал плечами.
— Ну, со мной особый случай, дорогая, — ответил он. — И мне не хотелось бы… э-э… навязывать свое, чисто субъективное мнение…
— Скажи ей, Жан, — вставила миссис Грогейм, могучего телосложения женщина с копной седых волос. Лицом она походила на индианку — резко выступающие скулы, стоическое и решительное выражение. — Скажи все как есть.
— Нет, я не устал от этой темы, моя дорогая, — обронил Грогейм.
— Однако уверена, на свете полно людей, которые… — начала было миссис Хьюмс.
— А теперь объясните нам, почему вы не устали от этой темы, мистер Грогейм, — попросила Пегги.
— Ну… э-э… — Грогейм тихо и как-то смущенно усмехнулся. — Я пробыл три года в лагере.
— Расскажите миссис Хьюмс о ваших последних днях в этом лагере, — сказала Пегги.
Грогейм бросил на жену беспомощный взгляд.
— Скажи этой даме, — ободряюще кивнула миссис Грогейм.
— Они начали нас выводить, — пробормотал Грогейм. — Русские были уже совсем близко. Мы слышали залпы орудий. Нас повели куда-то. И шли мы пять дней и пять ночей.
— И сколько же человек участвовало в этом марше? — напряженно спросила Пегги.
Федров сидел молча, откинувшись на спинку стула. Он не решался вмешиваться в спор, чтобы не заводить Пегги, чтобы все приличия были соблюдены в этой уютной, освещенной свечами гостиной в доме на курортном побережье.
— Когда выводили, нас было пять тысяч человек, — ответил мистер Грогейм.
— И сколько из них дошли до конца? — неумолимо продолжала
— Четыре тысячи, — безжизненным голосом ответил Грогейм. Эти два слова точно осушили Атлантический океан, и через длинный стол в гостиной на Лонг-Айленде словно пролегла дорога скорби и смерти.
— Так вам по-прежнему скучна эта тема? — На сей раз Пегги обращалась к миссис Хьюмс.
— Считаю, что об этом давно пора забыть, — сказала миссис Хьюмс. Лицо ее раскраснелось. Возможно, она просто выпила лишку, для поддержания боевого духа. И тут ее, что называется, понесло. — Этим самым мы лишь причиняем друг другу боль. Что толку от подобных воспоминаний? Нет, сама я против евреев ничего не имею. Господи, да вам всем прекрасно известно, я просто обожаю Ли! Нет, я всего лишь хочу предупредить вас. Что сама лично слышала от очень многих своих друзей, прекрасных, честных людей, без предрассудков и с самыми либеральными взглядами… да что там от них, об этом на каждом углу твердят!.. И все говорят, что эта пьеса лишь пробуждает антисемитские чувства и настроения. Чувства, о которых люди давным-давно забыли. Так к чему будить все это? Пора бы, в конце концов, и забыть!
— Вы с вашими друзьями, видно, забыли о тех шести миллионах истребленных… — пробормотала сквозь гул возмущенных голосов Пегги. — А вот мистер Грогейм — не может.
Ярость и страсть, звеневшие в голосе жены, смутили Федрова. Сам он верил в полезность лишь тех споров, в ходе которых достигалась какая-либо практическая цель. И осуждение взглядов несчастной миссис Хьюмс вряд ли стоило таких эмоций. К тому же он, что, возможно, было довольно глупо с его стороны, вдруг почувствовал, что Пегги бросает тем самым вызов ему. Ему, мужчине, вместо которого вынуждена сейчас сражаться за дело и принципы, которые касались его, и только его.
Он также удивился, что Стэффорд, будучи хозяином, не вмешался, не положил разом конец этому дурацкому спору. Стэффорд сидел, откинувшись на спинку кресла, слушал, но сам никакого участия в разговоре не принимал. Видимо, он был не против, чтобы миссис Хьюмс получила хороший урок.
— И тем не менее, — упрямо продолжала миссис Хьюмс, — я просто хочу предупредить вас о том, что происходит. У меня есть свои источники информации, которые все вы, конечно, отвергаете. Я не имею ни малейшего понятия о том, кто из сидящих здесь еврей, а кто — нет. За исключением, разумеется, нашей милой и дорогой Ли. Но все вы, ньюйоркцы, не имеете ни малейшего представления о том, что происходит в стране.
— Кэрол-Энн, — вежливо обратился к ней Стэффорд и поднялся. — Думаю, на этом пора бы и закончить.
Но ставшая центром внимания — наверное, впервые со дня свадьбы — и окончательно закусившая удила миссис Хьюмс вовсе не собиралась так легко сдаваться.
— Ведь все вы, — сказала она, обращаясь к Стэффорду и его гостям, — восхищаетесь совсем не теми людьми. Браните Папу Пия, который спас всех нас от коммунизма, и одобряете Папу Иоанна, который некогда сам был коммунистом…