Голоса летнего дня
Шрифт:
— Позвоню, — обещал Федров.
Руки ее опустились. Она закрыла глаза. На секунду ему показалось, что она не дышит.
— Дорогая… — низко склонившись над ней, прошептал Федров.
Она открыла глаза, взглянула на него. И снова принялась писать в блокноте: «Ты порезал лоб. Больно?»
Он приложил ладонь ко лбу. Она тут же стала липкой от крови.
— Да нет, ерунда.
«Ну вот, всю свою красоту испортил, — написала она. — Ужасно. Люблю тебя. Просто не хотела уезжать завтра. Маленькая женская хитрость. Люблю тебя. Где же эта чертова „скорая“?»
Наконец машина приехала. Но это оказалась вовсе
Полицейские вовсе не собирались ехать в такую даль, в Нюилли, чтобы доставить пострадавших в американский госпиталь. Вместо этого они повезли их в больницу Некер, где молодой человек в черной рубашке вышел. Но Федров не разрешил полицейским трогать Пегги. Те поворчали немного, но переубедить Федрова так и не смогли, да и вытаскивать раненую женщину силой им тоже не хотелось. И в конце концов поехали в Нюилли, включив фары и лампы внутри фургона — показать вооруженным алжирцам, что выполняют спасательную миссию, а потому просят их не открывать огня.
Проезжая по темным улицам в окружении полицейских, Федров держал жену за руку и глаз не сводил с окровавленного любимого лица, такого пугающе-бледного в свете лампы, привинченной к потолку. И тогда он поклялся: «Если она выкарабкается, никогда больше не буду обижать ее. Никогда».
1964 год
«И все же, — думал он, ударяя по клавишам пианино, — могла хотя бы оставить записку. Непростительная небрежность с ее стороны».
Он взял последний аккорд. Палец, который он поранил днем, ловя улетевший на трибуны мяч, снова начал кровоточить. На клавише из желтоватой слоновой кости осталось темно-красное пятнышко. Федров не стал его стирать. Поднялся и принялся расхаживать по комнате.
Да, Пегги тогда выкарабкалась. Хотя было тяжелое сотрясение мозга, и шрамы, и недели невыносимой боли. Но время от времени он все равно продолжал обижать ее. Правда, старался помнить о том случае и свел вспыльчивость и грубость к минимуму. Но он знал: если сейчас, сию минуту, Пегги войдет в эту комнату, он, раздраженный до крайности, набросится на нее. И решил, что лучше убраться из этого дома. На него просто давила зловещая пустота; в свете угасающего дня он чувствовал себя одиноким и уязвимым. Дом содрогался от ударов волн о берег. Чистое, пустое, неустойчивое обиталище для призраков,
— Бен? — послышался голос брата. — Пытался дозвониться тебе весь день.
— Я шлялся по городу. Так ты приедешь сегодня?
— Нет, не получится. Эта сучка опять звонила, — ответил Луис. — Проспорил с ней несколько часов.
— Что на сей раз? — осведомился Федров. — Мне показалось, утром вы обо всем договорились.
— Договорились!.. — воскликнул Луис. Голос у него дрожал от ярости. Луис так редко сердился, что этот голос показался Федрову совершенно незнакомым. — Разве можно о чем-либо договориться с этой сучкой, хотя бы минут на пятнадцать? За это время она успеет позвонить своей чертовой мамаше, и та непременно скажет, что я, видите ли, не желаю считаться с ее интересами.
— Но чего она хочет на сей раз?
— Все! Моей крови, моих яиц, моего гребаного костного мозга! — Прежде Луис никогда не употреблял подобных выражений, и Федров почувствовал, что даже как-то шокирован непривычной для брата грубостью. — Пятьдесят тысяч наличными, весь этот чертов дом. Заметь, весь, со всеми его картинами, книгами и прочим. Потом еще домик в Фолмуте, двадцать пять тысяч в год или половину моего дохода, что получается даже больше. Плюс еще оплата всех адвокатских расходов. И я, видите ли, должен выплачивать ей алименты, даже если она снова выйдет замуж! А я точно знаю: эта тварь вот уже два года трахается с каким-то модельером и выскочит замуж за этого ублюдка, как только вернется из Рино.
— Господи!.. — вздохнул Федров.
— Вот именно, Господи!.. Ах да, совсем забыл. Еще она хочет, чтоб я платил за нее все налоги, представляешь?
— Но ты же не в состоянии дать ей все это, — заметил Федров.
— Знаю. Знаю, что не в состоянии. У меня просто столько нет, — сказал Луис. — И дело кончится тем, что она меня разорит и я буду торговать карандашами на улице.
— Что собираешься предпринять? — спросил брата Федров.
— Встречаюсь завтра с ней и ее чертовым адвокатом. Попытаемся прийти к какому-то компромиссу. А что еще, черт побери, я могу предпринять?
— Так разве ее адвокат работает по воскресеньям?
— Этот гребаный Розенталь готов работать хоть в Новый год, хоть в Йом-Кипур, хоть в Пасху и на Рождество, хоть во время второго пришествия, если есть возможность зашибить лишний бакс, — сказал Луис. — Знаешь, я впервые в жизни пожалел, что родился евреем. А потому не имею права назвать этого стряпчего по грязным делишкам жидом пархатым!..
Федров не выдержал и рассмеялся. И через секунду-другую Луис последовал его примеру.
— Ну, может, в Рождество он и не работает, — сказал он.
И Федров вновь узнал в собеседнике своего брата Луиса.
— Чем я могу помочь?
— Позвони Мэри. Скажи ей, что я застрял в городе по делам и что в этот уик-энд приехать не смогу.
— Почему бы тебе самому не позвонить ей? — спросил Федров.
Мэри была той дамой, на которой Луис собирался жениться сразу после развода. На этот уик-энд она приехала к друзьям, которые снимали домик у моря.