Голоса на ветру
Шрифт:
– Не знаю! – мотнул головой мальчик. Рука в перчатке потянулась в сторону Душана.
– Ты?
– Не знаю!
– У вас есть еще десять минут. Не найдется виновный, будет расстрелян каждый десятый. Вытряхните все из ранцев, посмотрим, у кого есть красные чернила. Все бумажки с надписью «Сегодня в Дирекции хлеба нет» были написаны красными чернилами!
С ужасом в глазах дети принялись вытряхивать ранцы, обнаружились кусочки мела, рогатки, стеклянные шарики, пуговицы, любовные записки, но ни у кого ни одной бумажки с крамольным текстом. Невероятно! Рука в перчатке снова поднялась.
И так Господь поднял руку и сказал: Да будет свет! И был свет. День первый!
Осталось пять минут.
Бог сказал: Да отделится земля от воды! И было так! День второй!
Солдаты стояли с оружием наизготовку, но все еще не стреляли. Рука в перчатке оставалась неподвижной, никаких сигналов. Она была вытянута и спокойна. Проходила четвертая минута, зерно отделялось от плевел.
Да отступят воды! сказал Господь. И было так! День третий.
Рука немецкого офицера оставалась в воздухе, а Бог сказал: Пусть будет светило на небе. И было так! День четвертый.
– Может быть, кто-нибудь все-таки вспомнит, кому именно пришло в голову обречь на голод и смерть шелкопрядов, разложив записки «Сегодня в Дирекции хлеба нет»? – переводчик снова повторил вопрос офицера. – Ты? – он показал на Ненада. – Что ты знаешь?
– Ничего! – заикаясь пробормотал мальчик.
«Офицер снова поднял руку», – написано в «Карановской летописи».
А Бог сказал: Пусть под солнцем появятся Божьи твари, рыбы в воде и птицы в воздухе, пусть плавают, пусть ползают, пусть летают, населяют землю и размножаются! И было так! День пятый!И пусть их никто не убивает, ибо и птицы в небе, и гусеницы в траве суть Божьи твари.
«В светлый весенний день ужас в глазах детей, стальной голос офицера и винтовки в руках солдат, – написано в «Карановской летописи», —производили впечатление чего-то нереального. Неужели они будут стрелять в детей!»
Ибо Бог сказал: Сотворю человека по своему образу и подобию, и дам ему власть над птицами в воздухе и зверями в лесах. И было так! День шестой!
Страх переселился из детских глаз в их тела, и эти тела дрожали как осины на ветру. Седьмой день Бог отдыхал. «Но солдаты не отдыхали». Автор «Карановской летописи» записал, что «офицер что-то сказал, и солдаты стали стрелять, не все сразу, некоторые колебались, упало несколько детских тел. Кто-то кричал, кто-то бросился бежать, в наступившей панике никто не мог сказать, сколько пуль достигло своей цели».
На этом месте тот, кто писал «Карановскую летопись», остановился и на странице появилось пятно, след то ли расплывшихся чернил, то ли слезы пишущего. Этого Наталия не знала. Но именно тогда она в первый раз увидела над болотом прозрачных белых птиц и поняла, что это
Перед глазами Наталии возникла картина: окровавленные тела исхудавших карановских детей, рука в перчатке и рука Господа, который не имел права позволять то, что позволил. Пусть ей больше никто не говорит, что ухо Божие все слышит, а око Божие все видит.
Почему же оно не слышало детские крики?
Почему не видело ужас в глазах детей?
Если оно когда и существовало, это око Господне, то теперь закрылось.
Поэтому тьма. Наталия Арацки вздохнула и поднялась. Решимость бороться за жизнь своих детей разлилась в ее душе как яркий утренний свет.
– После этого, отец, будет какой-то другой мир! – Вета продолжала заботиться об отце так, будто он ее ребенок или младший брат. – Война закончится, вернутся пленные, все будет по-другому! – говорила она, пряча от него алкоголь, пытаясь вытащить его из омертвения, которое все сильнее охватывало его с тех пор, как болото начало тонуть в осени. – Это будет новый, иной мир… – прерывала она разговоры Стевана с его второй или третьей душой, но Стеван не верил, что хоть что-то может стать таким, как было прежде. В тот новый, лучший мир вряд ли верил и Рыжик, хотя время от времени он замечал, что мир вокруг него меняется: головастики становятся лягушками, у маленькой белой цапли вырастают большие крылья, осока желтеет…
– С первыми морозами нам придется вернуться в Караново! Не обманывай отца, Вета! Мир не станет лучше, и ничего не будет таким же, каким было до войны. Это правда! К этой правде ты его и готовь… – как-то раз вспыхнула Наталия, а Вета с грустью в голосе спросила:
– Что ему до этой правды, мама?
Пристыженная Наталия склонила голову. Что правда, а что ложь, она и сама уже не всегда могла определить. После истории с тутовым шелкопрядом и решительного разговора с Богом Наталия почувствовала, что переменилась. Ей казалось, что земля уходит у нее из-под ног, что она тонет, понимая, что не имеет права утонуть.
Вета чувствовала в матери перемену, но не знала как ей помочь. Может быть, можно опереться на Стевана, подумала она однажды, но тут же отмахнулась от этой мысли: Стеван не в состоянии помочь и самому себе, хотя и он смутно чувствует, что с Наталией и Петром что-то происходит. Знает ли об этом Вета, спрашивал он себя и не находил ответа, потому что если бы Вета и знала, она бы ему ничего не сказала, считая, что новые потрясения ему не нужны. Спрашивать Пантелию и Дойчина не имело смысла. Занятые перед приходом зимы сбором лесных орехов, съедобных грибов и кореньев, они жили жизнью хомяков, белок и полевых мышей. Дойчин все реже слушал голоса ангелов, а Пантелия почти не навещал козу.