Голоса Памано

Кабре Жауме

– Да что вы?

– Да, убийц было трое, но еще десяток-другой людей не захотели пачкаться, но это они донесли. Семейства Бринге, Гассья… и из дома Марии дель Нази тоже…

И вот теперь, стоя у окна дома Грават, Ориол созерцал последние лучи солнца, которые постепенно угасали, готовые уступить права надвигающейся ночи, и его охватила необъяснимая грусть. Но тут вдруг словно вновь взошло солнце, ибо в комнате появилась сеньорита Элизенда, прекрасная как никогда. Она улыбалась приветливой улыбкой и казалась расслабленной, но Ориол заметил, что, войдя, она прежде

всего быстрым взглядом удостоверилась в том, что он не забыл взять с собой художественные принадлежности.

– Куда мне сесть? – с некоторым нетерпением спросила она.

Ориолу показалось, что на него нисходит благодать. Благодать, проистекавшая от сеньориты. Как случилось, что эта столь молодая женщина так похожа на богиню, а у него от одного ее вида заплетается язык и он не в состоянии выговорить сядьте здесь, на этот стул, вполоборота ко мне, вот так…

На Элизенде были серьги с бриллиантами, которые испускали благородное сияние всякий раз, как она хоть чуть-чуть двигала головой, и ослепленный Ориол пробормотал, что он скорее рисовальщик, нежели художник.

– Но портрет Розы великолепен.

– Спасибо.

Его переполняло волнение, поскольку помимо всего прочего он начал ощущать исходившее от этой женщины дразнящее колдовское благоухание, смесь свежего, мягкого аромата духов и чистого тела. Запах нарда, сказала Роза, не подозревая, что он уже несколько ночей грезит этим ароматом.

Ориол разложил тюбики с краской, палитру и кисти, стараясь не смотреть перед собой и страшно нервничая, ведь они впервые остались наедине. До этого он приходил в дом Грават с Розой, и, как правило, там находился кто-то еще. Сегодня все было по-другому. Великолепная, восхитительная, излучающая свет Элизенда, напоенный ароматом нарда воздух и белая ткань. Когда он открывал тюбики с краской, пальцы у него дрожали от внутреннего напряжения. Наконец он взглянул на Элизенду. Свою заказчицу.

– Она тебе заплатит?

– Так она, во всяком случае, сказала.

– Сколько ты попросил?

– Я не называл цену. Я ведь не знаю, сколько это стоит. Но она настаивает на том, что это оплачиваемый заказ.

Роза положила рубашку с воткнутой в нее иголкой в корзину для шитья и поднесла руку к животу, словно желая проверить, шевелится ли малыш, потом взглянула на Ориола своими печальными глазами и сказала проси у нее пятьсот песет.

– Думаешь?

– Да. Если попросишь меньше, получится, что ты мало себя ценишь.

– Но мне не за что особо ценить себя.

– Шестьсот.

Ориол провел рукой по лицу. Просить шестьсот песет у такой красивой женщины…

– Да, шестьсот, – уверенно повторила Роза. – И не тяни с этим, я ведь тебя знаю, ты можешь так ничего и не сказать.

– Но послушай…

– Шестьсот, Ориол.

Ему придется попросить у нее шестьсот песет. Сейчас? Когда закончит сеанс? Завтра? Никогда?

– Так хорошо?

Ты всегда хороша, как бы ты ни села.

– Послушайте, если вы не возражаете…

Ориол подошел к ней и, погружаясь в аромат нарда, поднял ее руку и осторожно опустил ее на подлокотник

стула; потом робкими, трепетными пальцами бережно приподнял ее подбородок и слегка повернул лицо, дабы избежать излишней фронтальности позы. Возможно, он ошибся, но ему показалось, что по ее телу пробежала дрожь. Возможно, это была всего лишь игра воображения, но, когда он взял ее за руку, у него возникло ощущение, что она смотрит на него с едва сдерживаемым вожделением. Не знаю. Да. Кажется, это действительно было так.

– С меня впервые в жизни пишут портрет. – Она произнесла это с легким содроганием в голосе.

Чего бы мне хотелось, так это написать тебя обнаженной. Ты бы согласилась?

– Знаете что? Сегодня мы… Сегодня мы займемся только композицией. И пожалуй, несколько мазков, чтобы определиться со светом.

Я не осмеливаюсь просить тебя об этом, потому что это невозможно, но чего мне хотелось бы на самом деле, так это позировать тебе обнаженной: благородные руки, возвышенный взор… Не дотрагивайся больше до меня, потому что…

– Мой муж настаивал на этом портрете, но вместо того, чтобы пускать в дом незнакомца, я…

Как так получилось, что я никогда не видел твоего мужа? Почему здесь нет ни одной его фотографии? И почему он хочет, чтобы написали твой портрет?

Ориол осторожно отвел будто наэлектризованную руку от своей модели, отошел на несколько шагов, чтобы убедиться в том, что поза подходящая, и в крайнем волнении, с бешено колотящимся сердцем вернулся к мольберту. Начал углем для рисования делать наброски и немного успокоился.

– Вы подумали о цене?

– Ну… так… Нет никакой необходимости…

– Я настаиваю. Если вы не возьмете денег, я не буду позировать.

– Шестьсот… – пробормотал он в полном смущении.

– Что?

Сейчас пошлет меня к черту и обзовет вором, бандитом, ловкачом и хапугой.

– Пятьсот, – поправился он, смутившись еще больше.

– А, очень хорошо. Я думала, что будет дороже, правда.

Дурак. Идиот. Балбес.

Пауза. Пока отсчитываемые часами минуты наносили темные мазки на пейзаж за окном, Ориол с помощью угля воссоздавал на полотне лицо женщины.

– У вас найдется здесь какая-нибудь книга? – Он почувствовал вдохновение, поскольку начинал видеть картину. – Впрочем, все равно, возьмите фотографию. Так, словно держите книгу. Вот так.

От легкого движения Элизенды бриллианты в ее сережках вспыхнули россыпью переливов. У нее удивительно нежная шея. А какие артистические руки, какой высокий лоб. И какой голос.

Ориол подошел к сеньоре Элизенде и взял у нее снимок. Священник в сутане и шерстяной мантии, с цепочкой от наперсного креста в петлице и книгой в руке; приветливое лицо, скрывающее лукавую улыбку; он сидел в саду, за тем же столом, который можно было увидеть и на других снимках. Подле него капитан Анселм Вилабру, в гражданском, буквально сверлил объектив своим острым взглядом, но в целом выглядел, как и священник, весьма приветливым. Похоже, фотокамера запечатлела счастливый момент в жизни как того, так и другого.