Голоса ветра

Грицман Андрей Юрьевич

2

Собственно, все равно в каком ландшафте стоит поэт: в индустриальном, архаическом, пасторальном… Ветер выравнивает все окружающее, обрушиваясь на пространство души, где все эти пейзажи присутствуют одновременно. И это, увы, не индивидуальное свойство личности, это положение вещей мира, где падение манхэттенских небоскребов и показ мандалы далай-ламы в Катманду находятся в одном измерении. Борьба с современностью бессмысленна, вопрос лишь в том, как ты распорядишься потоком информации, летящим на тебя вместе с ветром, какую тональность выберешь, не позволив душе расколоться на тысячи частиц и душ, как это, видимо, предполагается преобладающим образом жизни, а найдешь в себе силы выбрать одну-единственную. Индивидуализм не предполагает существования и развития личности, это – лишь набор детерминированных типов поведения, при котором шаг в сторону обречен на неприятие, а скорее всего – на равнодушие. Грицману этот раскол было преодолеть сложнее, чем многим. В одном из исповедальных очерков он пишет: «Мне пришлось долго ждать своего голоса. Но я дождался – и начал говорить «стихи» со своей собственной интонацией, и по-русски, и по-английски. Было внутреннее ощущение, что я получил право голоса, и голос мой загрубел, «сел», и «сломался» в процессе коренного перелома, переселения и потери всего, что было домом…». В какой-то степени, я (и наши друзья по Нью-Йорку: Владимир Гандельсман, Владимир

Друк, Ирина Машинская, Лиля Панн, Марина Адамович) были свидетелями становлениями этого голоса, происходящего на фоне стремительных (со стороны – непредсказуемых) переломах личной жизни, именуемых в приложении к биографии поэта – судьбой. По существу, гул, который транслировал поэт последнее десятилетие, с этой судьбой перекликался. И друзьям, думаю, нетрудно будет вычислить происхождение той или иной строчки в его стихах, другое дело, что общее ощущение от текстов (их можно даже не перечитывать) в какой-то момент кристаллизовалось, сложившись в ясную, целостную картину. Вчерашний добряк-медведь, изо всех сил старающийся не задеть плечом стеллажи фарфора в посудной лавке, наконец, нашел свое место под солнцем – он просто вышел из нелепого посудного магазина, именуемого «литературным процессом» и встал посреди площади на ветру. Оказалось, что это его положение позволяет не обращать внимания на кажущуюся небрежность рифмовки, произвольность ритмических сбоев, неточность формулировок, фонетическое несовершенство, влияние англосаксоники, отсутствие принадлежности к какой-то определенной традиции и школе, случайность образов и неразгадываемость метафор, переборы с объемом, строчные длинноты, интонационные незакругленности, исповедальные крайности, абстрактный гуманитарный подтекст, увлечение списками, зачарованность многообразием форм жизни и предметов, без явного предпочтения чего-то конкретного… Удивительно, что то, что и называется отсутствием стиля, в случае Грицмана этим стилем и стало. Причем сработало не привычное правило под названием «гни свою линию», не расчет на внушаемость аудитории, а именно ставка на ветер, на одну из главных стихий этого мира, которая есть не только шевеление воздуха, но и сам дух. А разговор духа всегда сложен, если не витиеват (есть надежда, что избежать эффекта «испорченного телефона» все таки можно): что скажет Господь, что услышит Моисей, как изложит услышанное Арон, что поймет народ… На мой взгляд, народ поймет. Потому что хочет, потому что это народу надо.

«Судить о себе, пожалуй, не рано,но, всё же, не ясно, имеет ли смысл.Потому что душа обрела языки заговорила вслух, не имея слуха,говоря к имяреку».

3

«Второй ветер» этой книги ложится в долину Гудзона. Интонации меняются, ужесточаются, строки укорачиваются до уровня афоризма или вновь растягиваются вместе длинными наплывами ветра. Поэт прожил в Америке тридцать лет: в предисловии говорит, что хотел бы поделиться впечатлениями. Что ж можно и так. О сложных вещах можно говорить просто. Итак, к какой классификации Ямсталера отнести этот ветер? На чем настоян он? Что привнесли в нее воды Гудзона, этой великой «кругосветной реки» Фени-мора Купера и Тома Вейтса? Андрей пишет о наших родных местах, радость узнавания мешается с взглядом свидетеля и наблюдателя.

Мы на время уходим, всего на неделю,до начала недели,а находим себя в безымянном мотелена смятой постели,с цепочкой на двери.Джаз дождя по окнутарабанит неровную тему,и гудит грузовик на развилке хайвея.Ты лежишь и не веришь,что это случилось с тобою.

Боже, как грустно узнавать себя в этих строках: и нет выхода? Почему, в конце концов, я уверовал в цельность, в возможность таковой? «Быть прямым в кривом, цельным в раздробленном». По– моему, ветер, как одна из самых чистых вещей на свете, к такому состоянию души, располагает. Более того, я скучаю по этому ветру. По ветру в долине Гудзона. Хотя меня в тех краях ветер нес в самую отчаянную неизвестность. Пусть мы и научились с некоторых пор чувствовать себя дома одновременно везде и нигде. Америка – не только сеть дорожных коммуникаций и благоустроенных отелей среди лесов и прерий. Грицман связан с культурой этой страны, принимает ее всерьез и, в силу своей вовлеченности в контекст, служит ей преданно и самозабвенно.

Здесь тени бредут великих безумных, потерянных в мире:Эдгара, Уитмена, Аллена, Крейна.Портовые краны висят, как судьба, как исчадие гаринад гнилью жилья, скорлупой ресторанов, мотелей,и статуя светит над бездной знамением веры.

Поэт за рулем. Опьянение скоростью также может менять природу души, способствовать ее переходу с одного уровня на другой. «Кочевник асфальта» – не обязательно прожигатель жизни, искатель сильных эмоций. Как ни странно, лучшие строки и мысли чаще всего приходят именно во время вождения автомобиля. Уход от профанного состояния к высокому может осуществляться самыми обыкновенными способами. Была бы на это воля поэта. Грицману

этот «диониссийский порыв» к лицу, он – человек рисковый.

Летят за Бангором на север безбрежные мили —на север, наверх, на Квебек, на дыханье Гольфстрима,как детская память, синеют канадские ели,и души заброшенных ферм проносятся мимо.

Самоиронией звучат последние строки поэмы, отколесившей вместе с автором все восточное побережье.

И привычно зажить по закону заморского кода,по режиму химчистки и часа последнего трэйна.Так уйдут в энтропию любви все последние годы.Легкий троп озвучит мой путь в суете бесполезной.

Пора «энтропии любви» подходит к концу, приходит время чего-то более важного, истинного, того, для чего ты призван в этот мир. Человек, так долго стоящий на мировом ветру, способен, должно быть, идти и против ветра. Мужественности у поэзии Андрея Грицмана на это хватает.

4

Есть еще одно чувство, при чтении стихов Грицмана меня не оставляющее. С характером погоды мы определились – «было ветрено», а вот с местом… Не знаю по какой причине, но меня его стихи последних лет неумолимо возвращают на «граунд зеро», на могилу символических торговых башен-близнецов – удивлюсь, если событие 11 сентября 2001 года стало для кого-то лишь курьезной страницей истории. 2001 год мы встречали вместе, на горнолыжном курорте в Вермонте. Накрыли стол в отеле, включили телевизор, разговоры о поэзии перемежали незлобивыми вздохами о том, что «родина нас забыла». За окном – настоящая зима, где «лапы у елей дрожат на весу», вполне по-русски побрякивают тройки с бубенцами (для туристов), «лыжи у печки стоят» и т. п. Господина Буша-младшего и жену его Лору Буш я впервые увидел непосредственно перед торжественным «боем курантов». Обсуждение было коротким. До физионогмических оценок мы не опускались, манера речи слуха не покоробила: удивила мешковатость нового президента, форма бровей домиком (я до сих пор размышляю, что может появиться в голове у человека, имеющего такую графику лица) и то, что передвигается он на чуть согнутых в коленях ногах. Общее мнение: нормальный мужик. Сойдет. А ведь оба пишем прозу! Внимательные вроде люди. В общем, Ломброзо поставил бы нам «неуд.», сто процентов. А ведь мы встречали новую эпоху, а не какой-нибудь очередной «симулякр»! Поутру лепили снежных баб, угощали друг друга коньяком, что так янтарен на солнечном снегу. Не могли даже представить, что еще чуть-чуть и «поедем… и помчимся».

Так вот. То ли по причине этих сладких воспоминаний, то ли потому что сам когда– то жил напротив Мирового Торгового Центра (через Гудзон) и писал собственные поэмы о ветре 1 , лирический герой Грицмана всегда помещается в моем воображении неподалеку от зияющих пустот и вавилонских развалин двух бесславно погибших небоскребов. Поначалу трезвость Вайнбергера или эстетство Бодрийяра казались кощунственными. «И свежей как заря удивлены утрате». Хуже. Мы плакали, словно утрата произошла в родной семье… Годы и расстояния смогли примирить нас с либеральными мыслителями. Остается пожать плечами. Да, это так.

1

В. Месяц. «Ход выветривания», Черновик, вып.12, Нью Джерси, 1997.

«Во всех речах по поводу терактов и во всех комментариях опускаются заключенный в этом событии катарсис, и ослепление, им вызванное. Моральное осуждение, организация священного союза против терроризма – реакция соразмерна чудесному ликованию, заключенному в созерцании разрушения мировой мощи, больше того, созерцании ее саморазрушения, зрелище самоубийственной красоты. Поскольку именно красота, своим именем, разожгла всю эту ненависть, взрастила ее в мире, отчего и возникло это воображение терроризма, которое бессознательно живет во всех нас». (Ж. Бодрийар, Дух терроризма, «Le Monde», 2001).

И еще:

«С хронологической точностью можно констатировать, что в 10 ч. 28 мин. 11 сентября 2001, с крушением двух башен Всемирного торгового центра, воплотивших в себе мощь и блеск глобального капитала, закончилась эпоха постмодернизма. /…/ Реальность, подлинность, единственность – категории, которыми было принято пренебрегать в поэтике постмодернизма, основанной на повторе и игре цитат, на взаимоотражении подобий, – жестоко за себя отомстила». (М. Эпштейн. Взрыв, а не всхлип, 2001).

Для отечественной литературной полемики это – общее место, немного отошедшее на второй план, поскольку «надстройка по– прежнему определяет базис» повсеместно, чуть ли не самым законным образом. В России этот нонсенс, несмотря на родное моему сердцу отсутствие «родовой травмы» и «вопиющие пережитки феодализма», становится стилем жизни, политики и культуры. Но «мы хотим умереть так же страстно, как вы хотите жить» – голос ветра.