Голоса
Шрифт:
— Ты можешь показать мне эту книгу? — услышала я вопрос Лорда-Хранителя.
Я ответила не сразу; словно оцепенев, я еще некоторое время молча посидела за столом, а потом сказала, пытаясь как-нибудь отвертеться от неизбежного посещения дальнего конца комнаты:
— Я же тогда совсем маленькой была! Вот и выдумывала всякие вещи. Я просто играла, притворялась. Вот выдумала же я, что «Анналы» — это медведь. Теперь-то я понимаю, какой была глупышкой…
— Не бойся, Мемер. Тебе нечего бояться, — сказал он ласково. — Некоторые действительно могли бы этого бояться. Но не ты.
Я опять промолчала. От страха меня подташнивало; по спине ползли ледяные мурашки. И одно лишь было мне совершенно ясно: впредь нужно держать рот на замке, иначе оттуда опять вывалится что-нибудь такое, о чем я совсем и не хочу говорить.
А Лорд-Хранитель снова сел за стол и задумался. Потом, видимо что-то решив
— Ладно, времени у нас впереди еще достаточно.
Ну что, прочтем еще десять строчек или спать пойдешь?
— Еще десять строчек, — тут же встрепенулась я. И мы снова склонились над «Башней».
Даже сейчас мне трудно признаться в том своем страхе, трудно писать о нем. А тогда, в четырнадцать или пятнадцать лет, я изо всех сил старалась гнать от себя даже мысли о дальнем конце тайной комнаты, старалась держаться подальше от того места, где эта комната начинала превращаться в горную пещеру, окутанную вечной тьмой. Но разве не в этом тайнике я чувствовала себя защищенной? Мне очень хотелось, чтобы это было именно так, чтобы это было всего лишь мое убежище, и только. Я совершенно не понимала природы своего страха и не хотела этого понимать. Уж слишком все это было похоже на то, что альды называли дьявольщиной, черной магией и происками злокозненных демонов. Я знала, впрочем, что это всего лишь слова, полные ненависти слова невежественных людей, которыми они обозначают то, чего не понимают, — наших богов, наши книги, наш образ жизни. Я была уверена, что там нет никаких демонов и что наш Лорд-Хранитель никакой черной магией не владеет. Ведь они целый год терзали и мучили его, заставляя признаться в дьявольских знаниях и умениях, но все-таки отпустили, потому что ему не в чем было признаваться.
Так чего же в таком случае я боялась?
А того, что знала наверняка: та книга действительно застонала, стоило мне ее коснуться. Мне тогда и было-то всего лет шесть, но я хорошо это запомнила. Я так хотела стать смелой, что просто заставила себя пройти в темный конец комнаты. Шла я, не поднимая глаз, и видела перед собой только плитки пола. Потом они сменились грубым серым камнем, и я бочком, бочком, по-прежнему не поднимая глаз, приблизилась к одному из шкафов; я заметила только, что шкаф этот совсем низенький и встроен прямо в каменную стену. Я протянула руку, коснулась какой-то книги в потрепанном переплете из коричневой кожи, и эта книга тут же громко застонала.
Я мгновенно отдернула руку, оцепенев от ужаса, и все твердила про себя: нет, нет, я ничего не слышала! Мне ведь нужно было быть храброй, раз я собралась убивать альдов, как только подрасту. А для этого просто необходимо стать очень, очень храброй.
Сделав еще шагов пять, я оказалась возле другого шкафа, остановилась, быстро подняла глаза и увидела на полке одну-единственную книгу, маленькую, в жемчужно-белом переплете. Сжав правую руку в кулак, я левой рукой взяла эту книгу с полки, уверяя себя, что ничего страшного тут нет, ведь обложка у нее такая хорошенькая. Но стоило мне раскрыть книгу, и я невольно ее выронила: со страниц капала кровь. Свежая кровь. Страницы были просто залиты кровью. Я хорошо знала, что такое кровь. А потому поспешно захлопнула книгу, снова сунула ее на полку и бегом бросилась к своей «медвежьей берлоге» под большим столом — спряталась.
Лорду-Хранителю я тогда ничего об этом не сказала. Мне не хотелось, чтобы это было правдой. И к тем книжным шкафам в дальнем темном конце комнаты я больше никогда не подходила.
И теперь мне стыдно за ту пятнадцатилетнюю девушку, которая оказалась менее храброй, чем шестилетний ребенок, хотя и в пятнадцать мне так же сильно хотелось быть смелой, мужественной и не бояться того, что внушает такой необъяснимый ужас. Страх порождает молчание, а молчание, в свою очередь, тоже порождает страх, и я позволила молчанию и страху править мною. Даже там, в тайной комнате, в том единственном месте, где я твердо знала, кто я такая, я не позволяла себе даже предположить, кем я могла бы стать.
Глава 3
И даже теперь, десять лет спустя, мне трудно писать о том, как я лгала себе. Впрочем, и о собственной храбрости порой писать не легче, чем о собственной трусости. Но я хочу, чтобы эта книга была по возможности честной, правдивой и с достоинством хранилась в архивах Дома Оракула, принося пользу другим. Чтобы она с честью служила памяти той, кому я ее посвящаю: моей матери. Я стараюсь излагать воспоминания о тех годах по порядку, чтобы наконец добраться до главного момента моей жизни и как следует рассказать о нем — я имею в виду свою первую встречу с Грай. Но тогда, в шестнадцать-семнадцать лет, в мыслях и сердце у меня царили хаос и неразбериха, а мой все еще невежественный разум затмевали страстный гнев и такая же страстная любовь.
Душевный покой и понимание я черпала только в своей
Из всех тех книг, которые давал мне читать Лорд-Хранитель, я больше всего любила поэтический сборник «Превращения» и «Сказания о правителях Манвы». Я, конечно, знала, что «Сказания» — это легенды, вымысел, а не исторические хроники, однако именно они подарили мне те истины, в которых я так нуждалась, которые так хотела обрести. Эта книга рассказала мне об истинной храбрости, о вечной дружбе и верности, о том, как бороться с врагами, напавшими на твою родину, и как изгнать их оттуда. В тот год, когда мне исполнилось шестнадцать, я всю зиму и весну ходила в тайную комнату и с упоением читала о дружбе Адиры и Марры. Я мечтала иметь такого друга, как Адира. И чтобы меня вместе с ним изгнали в вечные снега на вершину горы Сул и обрекли на страдания, а потом мы бы сражались бок о бок, подобно горным орлам обрушиваясь с высоты на бесчисленные орды дорвенов и заставляя их отступать к побережью, поспешно грузиться на корабли и уплывать в море… Все это я без конца читала и перечитывала. Старого правителя государства Сул я представляла себе похожим на моего дорогого старшего друга и повелителя — таким же темноволосым, хромым, с благородной и бесстрашной душой. В моем родном городе меня повсюду с первого дня жизни окружали страх и недоверие. То, что я каждый день видела на улицах, заставляло мое сердце трепетать от ужаса; я старалась казаться как можно меньше и незаметней. И в те дни лишь моя любовь к героям Манвы и восхищение ими давали мне силы, наполняя душу отвагой.
В тот год мы все-таки взяли в дом уличную бродяжку Боми, и Лорд-Хранитель дал ей фамилию Галва, устроив старинный обряд посвящения у домашних алтарей. Боми поселилась внизу, в соседней с Состой комнате. Работала она старательно и все делала хорошо, так что даже Иста почти всегда оставалась ею довольна. И всем остальным в доме она тоже пришлась по нраву. Ей тогда было, я думаю, лет тринадцать, хотя она, конечно, понятия не имела, ни когда родилась, ни кто была ее мать. Какое-то время Боми просто слонялась по улицам неподалеку от Галваманда и попрошайничала; потом наш старый Гудит стал понемногу приучать ее к себе, прикармливать, точно бродячую кошку, и в итоге добился того, что она стала ночевать у нас в сарае. Тогда он объяснил ей, что неплохо бы научиться отрабатывать свой хлеб и кров, и она стала помогать ему в расчистке конюшни, заваленной обгоревшими досками, поломанной мебелью и всяким мусором. У Гудита даже тени сомнений не возникало, что в один прекрасный день Лорд-Хранитель вновь обзаведется лошадьми. «Это же ясно как день, — уверял он нас. — Как же Главному Хранителю Дорог объезжать свои владения, если у него ни одной лошади нет? Или, может, ему пешком их обходить? Так пешком и добираться до Эссангана и Дома? На больных-то ногах? Да что ж он, коробейник какой-то жалкий, у которого и представления нет о том, что такое честь и достоинство? Нет уж, не выйдет! Лорду-Хранителю лошади необходимы, и точка. Это же ясно как день!»
Переубедить Гудита было совершенно невозможно, так что приходилось с ним соглашаться. Он был немного не в себе, старый, сгорбленный, но работал по-прежнему много, чуть ли не целыми днями, и, надо сказать, выполнял самую важную и нужную работу по хозяйству. У этого старика были гнилые зубы, зато сердце чистое. Когда Иста наняла Боми, чтобы она вместо меня убиралась в доме, Гудит просто в ярость пришел; но злился он не на Исту, а на Боми — за то, что девчонка ему «изменила», покинула его драгоценную конюшню. Он несколько месяцев отказывался ее простить и каждый раз осыпал проклятиями, призывая тени ее предков наказать «предательницу». Но Боми, честно говоря, это не слишком тревожило, поскольку она не знала никого из своих родственников и уж тем более предков и понятия не имела, где могут находиться их тени. Потом Гудит перестал ее проклинать, и она снова стала помогать ему после того, как управится с домашними делами. Они разбирали заваленную всяким хламом конюшню, чистили и восстанавливали стойла. У Боми, как и у Гудита, тоже было чистое сердце, и она была благодарна старику. Боми вечно приваживала в дом бродячих кошек, как когда-то и ее привадил Гудит, так что на конюшенном дворе котята в то лето просто кишели. Иста все повторяла, что Боми, дескать, ест за десятерых, но, по-моему, ела она не больше, чем любая девчонка, просто ей нужно было еще и штук двадцать кошек накормить. А конюшню Боми с Гудитом все-таки вычистили и привели в порядок, и впоследствии это оказалось весьма кстати, хотя тогда нам отнюдь не было «ясно как день», для чего они потратили столько усилий. И благодаря кошкам у нас в доме совсем пропали мыши.