Голова (Империя - 3)
Шрифт:
– Чисто богословская мысль.
– Мангольф нахмурился.
– Надеюсь, что до такой степени ты все-таки не забылся.
Терра, глядя в сторону:
– Поневоле раздумываешь, как бы все было, если бы могло начаться сызнова.
– Совершенно так же, - сказал Мангольф.
– Чем лгать и стяжать, я предпочту снова пасть и пойти ко дну.
Терра в ответ:
– А возможно, мы в следующий раз предпочли бы безоговорочно повторять все подлости, без которых человек не может в чистоте душевной вкушать свой хлеб насущный. Насколько я понимаю, даже
Но Мангольф:
– Не глумись! Его час пришел.
Они не отрывали друг от друга глаз, и каждый искал в состарившихся чертах другого решения собственной загадки, снова надеясь обрести себя в познании сокровеннейшей сущности другого. Чтобы постигнуть друг друга до конца, они отодвинулись из полосы света. Бессознательно они искали темноты, искали укромного угла в неосвещенной комнате, чтобы там грудь с грудью шептаться торопливо и украдкой.
– Я испытал непонятные явления, - шептал Мангольф.
– Власть картины, зовущей и вбирающей в себя. Я знаю, что взойду на тот холм и лишь там, наверху, умру. Тогда погибнет и голый нищий, поносивший и, один из всех, любивший меня.
– Я тебя понимаю, - шептал Терра.
– И я явственно, словно в откровении, ощутил, что тщетно пытался бы застрелиться, если бы не застрелился ты. Бог принципиально не согласен принять нас врозь.
– Ты веришь в него?
– Да, - сказал Терра.
– Это нелегко далось, ведь я никому не люблю навязываться.
– Знаешь ты способ спросить у него, действительно ли нам следует умереть?
– В этом вопросе я всецело полагаюсь на собственный наш здоровый инстинкт. Не будь мы оба до последней капли крови к этому готовы, разве пришла бы нам хоть отдаленно охота умереть? Бог свидетель, как мы зубами и когтями держались за жизнь.
– Ужасно!
– Глухой стон проник в сердце другу.
– Бог, несомненно, требует от каждого лишь то, что он может дать. От нас он требует гордости, - горячо произнес Терра.
Тогда Мангольф выпрямился.
– Где взять оружие? Револьвер исчез. Он лежал вот тут.
Терра последовал за ним.
– Тут он и лежит, - показал он.
Револьвер лежал под лампочкой, у кровати. Мангольф взял его: тот же маленький браунинг.
– Непостижимо, - сказал он.
– Что именно?
– спросил Терра.
И Мангольф:
– Они положили его возле кровати, чтобы я сам покончил с собой. Я швырнул его на пол, комната была полна людей, он исчез. А сейчас он снова лежит тут.
– Значит, заинтересованное лицо все еще здесь, - уверенно сказал Терра. Мангольф стал возражать, они поспорили, принялись шарить под мебелью и, лишь столкнувшись под каким-то диваном головами, опомнились.
– Какое нам дело до того, почему револьвер снова лежит там!
– А с другой стороны, у нас не осталось дела интереснее.
Оба беззвучно рассмеялись.
Но так как и после этой ночи должно было настать утро, они не видели повода спешить с осуществлением своего намерения. Оно было достаточно твердо, и они могли, решил Терра, преспокойно распить в его
– Твое здоровье, дорогой Вольф!
– сказал он, но потом и сам заметил неуместность традиционной формулы.
– Вот какова, значит, жизнь, - заговорил он, глядя в стакан.
– Вот она какова.
– Удивительно, - сказал Мангольф, глядя в свой, - как много мы от нее ожидали, несмотря на крайний скептицизм. А ведь получили много меньше, хоть и достигли вершины. Если бы мы еще мыслили во времени, то могли бы сказать: мы оставили след.
– Всякая песчинка оставляет след, - сказал Терра.
– Но почему она именно в этот миг и на этом месте производит в текучих песках свое ничтожное, но такое значительное и важное трение, то ведает один бог.
Они замолчали, ибо заметили: что бы они ни сказали, - все тотчас же приводило к одной цели.
Рассвет забрезжил. Издалека сквозь тишину слабо донеслись звуки марша.
– Вот и другие идут тем же путем, что и мы. Чокнемся, дорогой Вольф. На этот раз они выпили, уже стоя.
– Но те ничего не понимают, - сказал Мангольф.
– В этом их великое счастье.
– В каждую данную минуту нашей жизни нет ничего важнее, чем облагородить нашу обязанность, поняв ее, - сказал Терра и достал из кармана свой револьвер. Мангольф взял свой. Звуки марша приближались.
– Бедняги!
– воскликнул Мангольф.
– Они-то за что умирают? Еще сотни лет не перестанут они верить всякому, кто будет толковать им о долге и величии - и зарабатывать на них.
– Даже много дольше. Ибо у них неугасимая страсть к самопожертвованию, - сказал Терра.
– Но, очевидно, они получают какую-то компенсацию. Я за всю жизнь не встретил человека, который не помнил бы о своей выгоде.
– При этом они уже переплели руки, как будто собирались выпить на "ты"... но в руках были револьверы.
– Куда?
– крикнул Мангольф, окрыленный горячкой ожидания.
– В голову!
– В голову, - повторил Терра.
Они прицелились, спустили курки. Последним у Мангольфа было непреложное сознание, что он в образе того Христа легко и радостно поднимается на тот холм. Он чуть ли не видел себя, но только взор его уже угас. Все существо Терра трепетало в ожидании, чтобы тот голос, последним зовом которого было когда-то его имя, вновь позвал его. Но прежде чем сестра успела позвать его, он упал. Они упали крест-накрест друг на друга.
Снаружи гремела военная музыка, маршевый шаг и тяжелые колеса сотрясали комнату. Но во всем, что двигалось мимо, Мангольф и Терра не видели ни величия, ни скорби, не видели ни одичалых, ни испуганных лиц, ни тех, что еще продолжают борьбу. Терра и Мангольф покоились, образуя свой крест.
Одна из дверей раскрылась, показалась фигурка. Очков уже не было, двигалась она ловко, держалась смело. Обнаженные ноги ее брезгливо избегали прикоснуться к мертвецам. Не останавливаясь, прошла она к окну, с силой распахнула его и звонко выкрикнула навстречу сверкающему дню войны: