Голова лошади
Шрифт:
— Дождь, — сказал Голдман и покачал головой. — Почему это всегда на шабат идет дождь?
— Так хочет Бог, — сказал Соломон, поглядывая наверх сквозь толстые стекла очков, склонив голову набок и прислушиваясь к дробному стуку дождя по жестяной крышке. Мужчины молча отхлебывали вино. Новый раскат грома и молния снова осветила волшебный витраж, перекатывающиеся волны голубого и зеленого моря залило белое сияние, сквозь которое мерцал темно-синий, как чернота зарождающегося мира, но его прорезал ослепительно желтый луч — да
— Вы знаете, что случилось с моим дядей Ароном, да упокоится его душа с миром?
— Мы все знаем, что случилось с твоим дядей Ароном, — сказал Голдман.
— Но хошевер гаст [16] не знает.
— Хошевер гаст не хочет знать, — сказал Голдман. — Он уже сто раз рассказывал нам эту историю. Коухен, ну?
— Тысячу раз, — сказал Коухен. — Спроси Горовица.
— Миллион раз, — сказал Горовиц и протянул свой бокал, чтобы ему налили еще вина.
— Если бы Господь не пожелал, чтобы пошел дождь, он пошел бы? — спросил Соломон.
16
Хошевер гаст — уважаемый гость (иврит)
— Дождь не имеет никакого отношения к…
— Стала бы сверкать молния и грохотать гром, если бы Господь этого не пожелал, ну? — спросил Соломон.
— Господь специально работает на нашего Соломона, — сказал Коухен. Господь устроил всю эту шумиху только для того, чтобы наш Соломон мог рассказать нам про своего дядю Арона из Белостока.
— Из Белополья, — поправил его Соломон.
— Все равно, где это было, а ты и не думай рассказывать нам все снова, потому что нам пора домой.
— Вы пойдете под дождем? — недоверчиво спросил Соломон.
— Лучше промокнуть под дождем, чем еще раз слушать твою историю.
— Так вы хотите ее слушать или нет? — сказал Соломон. — Послушайте, если вы не хотите, поверьте, я не стану ее рассказывать.
— Мы не хотим ее слушать, — сказал Горовиц.
— Так вы хотите ее слышать или нет, я вас спрашиваю еще раз, — спросил Соломон.
— Он тебе уже сказал, что нет.
— Потому что если не хотите, то я не буду, — сказал Соломон.
— Я ее уже слышал, — Сказал Коухен.
— Да, но ведь хошевер гаст ее не слышал!
— Вы слышали эту историю? — спросил Коухен у Малони.
— Нет, — сказал Малони, уверенный, что ему не приходилось ее слышать.
— Может, ему будет интересно послушать? — сказал Соломон.
Старики обернули к нему лица, на которых ясно читалась надежда, что он их поддержит. Но глаза Соломона за толстыми линзами очков так умоляюще смотрели на него.
— Да, конечно, — вежливо сказал Малони, — я бы с удовольствием
— Э, он просто ненормальный, — сказал Горовиц и выпил свое вино.
— Так случилось, что мой дядя Арон, да упокоится его душа, был не очень благодетельным человеком: он обманывал женщин, плутовал в карты, всю жизнь играл, словом, был настоящим игроком, что запрещено Священной книгой…
— Где это сказано? — спросил Коухен.
— Не знаю где, но это запрещено, можешь мне поверить.
А иначе в каждом еврейском гетто были бы игорные дома, ты что, думаешь, евреи не любят играть?
— Лично я как раз не люблю играть, — сказал Горовиц и передернулся, — и так случилось, что я как раз еврей.
— А я как-то разок сыграл в карты, да простит меня Господь, — сказал Голдман.
— Ну, про моего дядю не скажешь, что он однажды сыграл, потому что у них там, в России, не было такого количества рулеток, как в Нью-Йорке, а кроме того, он еще играл в карты и на скачках, поскольку там многие играли на бегах.
— Где это там у них были бега?
— Я не знаю точно где, но в 1912 году в России были настоящие большие ипподромы, как и во всем мире, ты что, думаешь, они не были цивилизованным народом?
— Я спрашиваю, где у них были ипподромы?
— У царя был свой ипподром, ну?
— Где?
— В Москве.
— А в Москве где?
— Я не знаю, но могу это выяснить. Если бы здесь был рэбби, он бы нам сказал, потому что он как раз сам из Москвы.
— Как раз сейчас рэбби в Ливингстон-Мэннор, — сказал Коухен.
— Когда он вернется, он тебе скажет, где были эти бега. Ты очень возражаешь, Коухен, чтобы я продолжал свой рассказ?
— Пожалуйста, продолжай, только я уже тысячу раз его слышал.
— И тысячу раз ты все так же прерываешь меня.
— Прости меня, Соломон, — сказал Коухен, картинно кланяясь, — и вы, Мелински, тоже простите меня. — Новый поклон в сторону Малони.
— И вот мой дядя Арон в тот роковой день 1912 года, он играл в карты с двумя купцами из своей деревни…
— Белосток — это большой город, — сказал Коухен.
— Надо знать, — поправил его Соломон, — что Белосток — в Польше, Тогда как Белополье — в России, и это не город, а маленькая деревня.
— Белополье тоже большой город.
— Мы спросим рэбби, когда он вернется из Ливингстон-Мэннор.
— Конечно спросим, — сказал Коухен.
— Так или иначе, в пятницу вечером мой дядя Арон вел большую игру, которая продолжалась до тех пор, пока уже зажгли свечи для шабат. И в деревне все знали, что игра продолжается, но ни дядя, ни его друзья не бросали игру, потому что дело уже дошло до очень крупных ставок. Мелински, вы знакомы с карточными играми?
— Немного, — сказал Малони.
— Вы знаете, иногда ставки доходят до очень больших сумм, — сказал Соломон.