Голова Медузы Горгоны
Шрифт:
Большинство членов коллегии губчека голосовало за предложение Бухбанда.
Когда секретарь губкома ушел, объявили приговор Мачульскому.
Изменился он неузнаваемо. Горе перечеркнуло его высокий лоб глубокими бороздами, лицо посерело, глаза глубоко запали, а сутуловатая фигура и вовсе сгорбилась.
Мачульский не сел, когда ему предложили табурет. Он заставил себя поднять голову, чтобы прямо выслушать приговор. Яков Арнольдович не мог без боли смотреть
— ВЧК утвердила приговор, вынесенный нашей коллегией, — сказал он. — Слово для зачтения — председателю.
Бухбанд заметил, как вздрогнул Максим при первых звуках голоса Долгирева, как постепенно ниже и ниже опускалась его голова.
— …признать виновным в том, — читал Долгирев, — что будучи сотрудником Тергубчека злоупотреблял ее доверием и пытался продать пятьдесят восемь чистых бланков с печатями различных учреждений темным личностям со спекулятивными целями. Применить к гражданину Мачульскому высшую меру социальной защиты — расстрел.
Мачульский побледнел, поднял лицо, но глаз открыть уже не смог. Так и стоял вслепую, вцепившись ногтями в побелевшие ладони.
— Но, принимая во внимание, — продолжал читать приговор Долгирев, — его прошлое, долгую подпольную работу среди белых и тяжелое материальное положение, вызвавшее данное преступление, — на иждивении семья в шесть человек, — заменить высшую меру — условно. Из-под стражи освободить и навсегда лишить чести и права служить в органах Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.
Губы Мачульского вдруг мелко-мелко задрожали. Он медленно опустился на табурет, а из-под закрытых век на небритые щеки покатились слезы.
— Иди, Максим, — сдавленным голосом приказал Бухбанд, чтобы как-то прервать тягостную сцену.
— Прощайте, товарищи, — только и смог сказать бывший чекист.
Звонок был настойчивым, резким. Бухбанд поднял голову и непонимающе оглянулся. Затем, будто кто толкнул его, резко сбросил на пол шинель, подбежал к телефону и поднял трубку:
— Слушаю!
— Яков Арнольдович? Извини, побеспокоил ночью, — бубнила трубка, а Бухбанд лихорадочно соображал, кто бы это мог быть.
— Ничего, ничего, — пытался он оттянуть время. — Это мелочи. Слушаю…
— Срочно нужен. Дело есть, — глухо донеслось из трубки.
— Саша! — узнал Бухбанд и радостно закричал в телефон: — Здравствуй, дорогой, здравствуй! Я ждал тебя! Как ты там?
Трубка молчала.
— Алло! Алло! — Бухбанд сильно дунул в нее. — Ты слышишь?
— Жду тебя в сквере у «двух братьев», — услышал
— Я мигом! — понял свою оплошность Бухбанд.
Он сунул ноги в холодные сапоги, накинул шинель и заторопился к выходу. «Что случилось? Может, началось? Не ко времени бы…»
«Двумя братьями» называли они меж собой каменных атлантов, державших карниз над парадной особняка бывшего градоначальника. Место было тихое, надежное: в тупичке сквера и днем-то редко появлялись прохожие.
Увидев на углу одинокую фигуру, Бухбанд ускорил шаг.
Они обменялись рукопожатием и, не мешкая, свернули в глухую заснеженную аллею.
— Ну и здоров ты спать! — усмехнулся Степовой. — Еле дозвонился.
— Да понимаешь, трое суток на ногах, — смущенно буркнул Бухбанд.
Степовой засмеялся:
— А ты никак оправдываешься?
Он помолчал, обнял Бухбанда за плечо.
— До чего дошел, а! Сон в вину ставишь. Будто не люди, а? И слабости людские нам недоступны?
— Сам знаешь, время какое…
— Какое? Самое что ни есть время, чтобы и жить, и любить, и петь, и грустить. Наше время, Яков, наше! Я, например… Хотя об этом потом. Сначала дело.
Они сели на скамейку под развесистой ивой.
— Главная сейчас у «Штаба» забота — склонить крупные банды к своему плану восстания. Дело нелегкое, если учитывать, что каждый бандит себя волостным считает и не прочь отхватить атаманскую булаву.
— Кому поручены переговоры?
— Полковнику Лукоянову и его группе. Ведь он возглавил военный совет.
— Ну что же, это на руку, — усмехнулся Бухбанд. — Думаю, твердокаменный монархист вряд ли быстро сумеет уломать атаманов.
— С Конарем, может, и не сговорится, а с Лавровым…
— Да, одного поля ягоды…
Теперь усмехнулся Степовой:
— Вот это-то я и имел в виду.
Бухбанд вопросительно глянул на него.
— Ты как-то говорил, что не можете закрепиться у Лаврова. Вот у меня и появилась одна мыслишка…
В аллее, где они сидели, вдруг посветлело: огромный шар луны выкатился из-за тучи. Засеребрились снежинки, ветки ивы закачались, заструились в этом холодном призрачном свете. Набежал ветерок, и по дорожке ночной аллеи лениво потянулась февральская поземка.
Минут через двадцать двое мужчин поднялись, неторопливо подошли к особняку и остановились.
— Ну, а теперь о жизни, — задумчиво сказал Степовой. — Где-то в Таганроге два года назад остались самые дорогие мне люди. С тех пор, сам понимаешь, ни слуху о них ни духу… А сердце стонет.