Голова Минотавра

Краевский Марек

— Папочка, я просто уверена, что у тебя с Брониславом будет столько общих тем! Я прямо чувствую это! Он тоже математик — как папочка, он прекрасно играет в шахматы! Вот теперь, когда я уже самостоятельная, я знаю, как сильно я люблю своего папочку! Все вместе будем ездить отдыхать! Папочка, тетя, папочкин внук, я и Бронислав. Ведь он так любит Карпаты!

Львов, 22 ноября 1938 г.

Дорогой Эберхард,

от всего сердца прошу у Тебя прощения за свое молчание, прерываемое только лишь случайными праздничными пожеланиями. За это время я пережил очень многое — в особенности же, между смертью и воскрешением Риты. Твои письма накапливались на моем письменном столе словно угрызения совести; а, как тебе известно, угрызения совести, если подавить их работой или спиртным, в конце концов утихают, чтобы потом совершенно умолкнуть. Я и сам желал избавиться от угрызений совести. Как-то раз, в пьяном раздражении я свалил все Твои письма в пепельницу и сжег. Мне не хотелось

ничего знать о следствии, которое Ты ведешь, или там о делишках какого-то барона. Меня это никак не интересовало, поскольку я закуклился в собственных проблемах. Но я слышал, что моя кузина Леокадия с Тобой переписывалась и все Тебе описала: возвращение беременной Риты и ее свадьбу с доктором наук и графом в одном лице, Брониславом Воронецким-Куликом. Рита его любит, Леокадия любит, а я — ненавижу. Не знаю, почему моя дочь его полюбила. Быть может, потому, что они походили один на другого, поскольку и она, и он обманули надежды своих родителей? Или же он был сатаной и искусителем, очаровавшим ее? Не стану Тебе больше писать о нем, ибо одна только мысль об этом выродке наполняет меня отвращением. Скажу только одно: это чудовище и безумный преступник. Да, я не сошел с ума, Эберхард. Я повторяю это в полнейшем сознании: это сумасшедший убийца, который никогда не будет осужден за свои преступления. И знаешь почему? Потому что они известны лишь мне, не считая двух его преторианцев. Я же против него никогда не выступлю! Не могу же я отобрать отца у Ежика, моего любимого внука, который счастливо появился на свет в феврале этого года! Наверняка Тебе любопытно, откуда мне известно о злодействах собственного зятя. Так вот: от него же самого! Сообщил он мне все это совершенно сознательно. Выслушать его и не посадить за решетку — это так же, словно самому быть его сообщником. А я им стал. Я его выслушал и отпустил на волю. Знаешь, почему? Потому что он меня шантажировал. После полугода отсутствия Риты, когда я в мыслях давно ее похоронил, передо мной появился его светлость пан граф и сообщил: твоя дочка со мной, можешь ее вновь обрести, если меня выслушаешь; либо навечно утратить, если моим рассказом побрезгуешь. Выбирай. А я выбрал дочку. И он рассказал мне о своих чудовищных преступлениях, о которых теперь я обязан молчать.

Дорогой мой, я желаю уйти на пенсию. Зубик даже не желает об этом слышать и умоляет меня остаться. Я сделался еще более знаменитым, меня уважает сам воеводский комендант. А все потому, что нашелся Здзислав Поток; вроде бы, то была исключительно моя заслуга, что полиция вообще напала на его след. Да, он нашелся в деревушке Стржельчиска в в повяте Мошциска львовского воеводства. Мертвый, с отрубленной головой. До Тебя сообщения из Польши, похоже, не доходят, и, возможно, Ты ничего об этом всем не знаешь, разве что Леокадия Тебе писала. Наш судебный медик и психолог, доктор Иван Пидгирный, обнаружил психологическое объяснение психического отклонения и каннибализма Потока. Доктор считает, будто бы преступника того, напятнанного чудовищным уродством, женщины высмеивали, так что он им мстил. Лишая их девственности и уродуя, он их попросту метил. Но это всего лишь гипотеза Пидгирного. Свою тайну Поток забрал в могилу.

Эберхард, это письмо я пишу, чтобы поблагодарить за Твою помощь. За то, что я всегда мог на Тебе положиться. Еще же я пишу это письмо затем, чтобы с Тобой попрощаться. Я не могу с Тобой ни видеться, ни переписываться, ибо обязан выбросить из собственной памяти все, что только напоминает мне о деле Минотавра. А для меня оно было кровавой баней, дантовским адом и чистилищем. Это дело оставило воспоминания, от которых необходимо избавиться. Прощаясь с Тобой, я прощаюсь с работой в полиции, о чем уже писал выше. Я не могу быть полицейским, не могу представлять закон, одновременно обеспечивая неприкасаемость убийце. Он убил во мне полицейского, изнасиловал меня — навечно и без прощения. Прощая, мой дорогой, и прости мне это мое гамлетизирование.

Твой Эдвард.

PS. От всего сердца желаю Тебе спокойного и благословенного Рождества. Ты же мне ничего не желай. Эти праздничные дни я проведу в компании убийцы. Чего только не сделаешь ради собственного ребенка?

Бреслау, 20 декабря 1938 года

Дорогой Эдуард,

Твое письмо очень меня опечалило. Прежде всего, я печалюсь над тем, что Ты желаешь порвать наши отношения по причине, которая мне понятна, но которая никак не может быть решающей.

Ибо время лечит все раны, и Ты еще будешь смеяться над делом Минотавра. Пока же, я прошу Тебя лишь об одном. Я даже готов был убеждать Тебя на месте, во Львове — поскольку беспокоился о Тебе — но по причине навала срочных дел никак не мог этого сделать. Заклинаю Тебя: не уходи из полиции. Поверь старшему коллеге, как это ни парадоксально, сидя за одним столом с убийцей, у тебя имеется оказия стать еще более лучшим полицейским, чем ты уже являешься. Гляди на него все время и хорошенько запомни его лицо — наглое, самоуверенное, безнаказанное. Это лицо должно отпечататься в Твоей памяти навечно, точно так же, как когда-то в ней отпечатались греческие неправильные глаголы. Ты обязан призвать это лицо в любое мгновение. Тем более же, тогда, когда ты станешь преследовать другого убийцу. В минуты сомнений, когда Твои руки будут опадать от беспомощности, а преступник будет все уходить от Тебя — вспомни то лицо, которое сейчас ты видишь рядом с лицом Твоей дочери. Пускай эта морда

будет мордой всех убийц на этом свете, пускай эта харя будет харей сатаны или Минотавра — как тебе хочется. Переживая вершинные моменты ненависти, ты станешь укротителем сатаны, истинным гончим псом, который либо загрызет убийцу, либо удавится его кишками. Прими, Эдуард, мой совет, но сделай так, как хочешь сам. Если старый Эби напоминает Тебе о деле Минотавра, то забудь на какое-то время о старом Эби. Но только, умоляю, не навечно! С кем же я выпью водки и пойду по девочкам, как не с Тобой?

Твой Эберхард.

Post scriptum: И помни, Ты всегда можешь на мне положиться.

Львов, Сочельник, 1938 год, шесть часов вечера

За рождественским столом сидело все семейство Попельских6 Эдвард, Леокадия, Рита и ее муж, доктор Бронислав граф Воронецкий-Кулик. Был еще один, самый молодой член семьи, Ежик Воронецкий-Кулик, которому испольнилось десять месяцев, и которого служанка Ганна называла "муцко найслодше" [219] . Ребенок развивался правильно, ну а аппетит унаследовал, похоже, от дедушки, поскольку едой считал все, что только встречалось ему по пути. Поскольку же Ежик передвигался, в основном, на четвереньках, он ел все те вещи, которые были ему доступны на высоте полуметра от пола. Вот он и атаковал — словно щенок — все ножки от стульев и столов, и кружевные салфетки, свешивающиеся с различных шкафчиков и столиков. Нехорошо случалось тогда, когда "графчук" [220] — поскольку добрая Ганна называла его и так — вместе с салфеткой стаскивал и посуду. И полбеды еще, если то была тарелка с пирожными, тут же подметаемыми; гораздо хуже, когда малыш с равным успехом занимался содержимым дедовой пепельницы.

219

mucko najslodsze. Ну, второе слово понятно: сладчайший, а первое? В словарях местных или областных польских говоров ничего не нашлось; более-менее похоже чешское, ласкательное "macko" — "котенок"… — Прим. перевод.

220

Барчук, графчук, Кравчук…

В ходе своего первого в жизни рождественского ужина, ребенок вел себя очень беспокойно. Похоже, настроение всеобщей спешки, напряжения и беготни выбило его из нормального ритма; Ежик не захотел засыпать после полудня и теперь был невыносимым. Он не позволял себя успокоить даже деду, который всегда действовал на мальца успокоительно. И даже не сам дедушка, сколько его лысина. Ежик всегда касался дедовой головы с такой увлеченностью, словно открывал неведомые земли. Урчание, которое при этом издавал Эдвард, заставляло малыша радостно пищать; он открывал в улыбке свои десенки — поначалу беззубые, теперь же украшенные двумя остренькими молочными зубами.

К сожалению, в этот сочельник ни дедова лысина, ни его урчание не имели на Ежика успокоительного влияния. Мальчонка, одетый словно девочка в платьице с кружевным воротником, вырывался, вопил, совал в рот пухлую ручку, ни как не желал сидеть на коленях, пока, в конце концов, не пихнул супницу с красным барщем [221] . Во все стороны полетел фонтан капель. Большая их часть осталась на скатерти, но несколько — на снежно-белой сорочке деда. Попельский даже не обратил на это внимания; он взял внука на руки и начал прохаживаться с ним по комнате, что — кстати — чуточку успокоило малыша.

221

Польский борщ (барщ) не похож на украинский. Это, свекольный (если борщ красный) отвар с добавлением весьма немногих компонентов, бывает постным и скоромным. Рецептов в Сети масса… "Барщ" — обязательное, одно из 12 блюд рождественского стола. — Прим. перевод.

Собравшиеся смотрели на эту семейную идиллию, правда их мысли кружили совершенно различных регионах. Рита улыбалась. Все чаще в ней нарождалась надежда, что отношения ее мужа и ее отца наконец-то сложатся по-хорошему. После печального дня свадьбы, на которой отец отсутствовал, после первых очень холодных месяцев, когда он не замечал зятя на улице, после Сочельника, который впервые в жизни они провели по отдельности, все изменилось, когда родился Ежик, и дед просто с ума сошел в его отношении. Рита получила столь желаемое ею приглашение на этот рождественский ужин. Она радовалась словно ребенок, когда отец позвонил ей и пригласил "под ёлочку! как они сами всегда называли это торжество. Рита не знала того, что приглашение было получено, благодаря мужу, который воспользовался именем Мариана Зубика.

Леокадия лишь изумленно протирала глаза. Бездетная, она так и не могла накопить в себе столько любви к Ежику, который раздражал ее своими воплями и частыми сменами настроения. Никогда не могла она подумать, что ребенок настолько способен изменить человека. Попельский, который когда-то при виде капли супа на галстуке или сорочке просто бесился, вскакивал из-за стола и метался по квартире в поисках тряпки, едва-едва сдерживаясь, чтобы не выдать поток казарменных ругательств, сейчас вообще не обратил внимания на запачканную сорочку и танцевал с внуком по комнате, а тот, прижавшись к деду, запачкал ему еще и воротник. Леокадию эта перемена в Эдварде радовала. Впрочем, ее радовало бы и любое другое поведение кузена, лишь бы только не его убийственные эскапады по пивным и его неестественная улыбка после бессонной ночи.