Головоломки
Шрифт:
Был да весь вышел, с неожиданной злостью подумал Павлюков и даже закряхтел от нахлынувших неприятных чувств. Герман, Герман, как же ты мог? — в сотый, в тысячный раз подумал он. Предатель Родины…
Павлюков обкатал эти слова на языке, как горошины, но приятней они не стали. Патетичные, слишком патетичные они были, но свою задачу выполняли — будили ненависть. Павлюков не мог теперь думать о Штерне спокойно, без ненависти.
И это еще цветочки, подумал он. Сразу по возвращению он успел «устроить» себе больничный. Поэтому никаких эксцессов со стороны руководства Института пока что не было. Сотрудники уже успели навестить
С должности, наверное, снимут, с тоской подумал Павлюков. Хорошо, если из партии не турнут. Тогда можно будет сказать, что обошлось. Кому же доверят возглавить отдел? Самохину? Головковой? Не справятся они, ох, не справятся. Весь все всегда прочили мне в преемники как раз Штерна. Ох, Герман, Герман, не Родину ты предал. Меня ты предал, иуда!..
В дверь позвонили, и Павлюков поплелся открывать. Опять, наверное, сотрудники навещать пришли. Лучше бы работали усерднее, а не по больному начальству ежедневно таскались.
Говоря откровенно, Павлюков больным себя не чувствовал. Вместо этого было странное, новое для него ощущение. Ощущение дряхлости, бесполезности. Ощущение… старости, наверное. Павлюков никогда не чувствовал себя старым, поэтому ему было не с чем сравнивать. Было отсутствие сил, отсутствие желаний, не хотелось ни есть, ни пить, ни хорошую книжку почитать, ни телевизор посмотреть. А самое страшное — не хотелось больше работать. Павлюков работал всю жизнь, и всю жизнь ему было интересно. Хотелось все время узнавать что-то новое, изучать, открывать, описывать. Хотелось-хотелось, и вот теперь расхотелось. Да, наверное, это и есть старость…
Павлюков открыл дверь, мельком глянул, равнодушно сказал: «Здравствуйте. Проходите в комнату», и повернулся было, чтобы пройти в комнату первым, хотя это и было невежливо. Но тут его как током ударило.
Он развернулся настолько резко, что потерял равновесие и, чтобы не упасть, схватился за угол стоявшей в коридоре вешалки. Потому что за дверью стоял не обычный гость. Точнее, гостья. Екатерина Семеновна Миронова, второй оставшийся в живых член этой богом проклятой экспедиции.
У Павлюкова давно не было в гостях женщин — не считать же за женщину его секретаршу Леночку, приходившую навестить вместе с остальными сотрудниками. С Леночкой у него всегда были ровные, деловые отношения, и не больше. Никакой фамильярности Павлюков на работе не допускал. Поэтому Павлюков растерялся, увидев за дверью Екатерину Семеновну, растерялся и даже… смутился.
— Простите меня… Боже мой… Никак не ожидал… — забормотал он, зачем-то пошире открывая дверь, но оставаясь стоять на пороге.
Екатерина Семеновна тоже смутилась. На острых скулах ее бледного худого лица загорелись красные пятна.
— Я, наверное, не вовремя, — почти шепотом сказала она. — Простите, я сейчас уйду…
Она даже начала поворачиваться, чтобы действительно уйти, но Павлюков уже пришел в себя настолько, чтобы не позволить ей этого. Он перехватил ее за локоть и, сказав: «Что вы, что вы, проходите», почти силой втащил ее через порог. Когда дверь закрылась, он отпустил ее
— Сейчас я вам тапочки найду, — пробормотал он, склоняясь к нижней полке вешалки.
— Не надо, я так, — запротестовала было Екатерина Семеновна, но тапочки были найдены и торжественно ей предложены.
Проводив ее в гостиную, служащую Павлюкову одновременно столовой, он ретировался на кухню, чтобы поставить чайник и заодно окончательно прийти в себя. Наверняка у нее есть какая-то важная причина прийти сюда, подумал он. После разгромного окончания этой экспедиции они больше не виделись, с того самого момента, когда они оба очнулись, как позже узнали, в Подмосковье, в окружении милиции и с тремя трупами на земле.
Честно говоря, Павлюков думал, что их посадят, и в тогдашнем состоянии ему это было все равно. Но их даже не арестовали. Потом он ни разу не вспомнил о ней, не то, чтобы поинтересовался, где она и что с ней стало. Он вообще хотел бы забыть всю эту историю, но это было невозможно. Мысли все время возвращались к ненавистному теперь Штерну. А если не к нему, то — еще хуже — Павлюков вспоминал безобразную сцену на ночной поляне, когда он, атеист до мозга костей и член партии, отрицающей все, кроме материализма, пресмыкался, валялся в ногах у того, кого счел Божеством, и хотел молиться на него, хотел служить своему Божеству, стать пылью под его ногами. Всякий раз, когда Павлюков вспоминал это, его тошнило. Это было отвратительно. Это было невыносимо мерзко. Он хотел бы, чтобы не было этого эпизода, в клинике он даже пытался убедить себя, что все случившееся было лишь его галлюцинацией, плодом воображения его больного мозга. Но Павлюков был слишком рациональным материалистом, чтобы поверить в такие галлюцинации.
И вот теперь, возясь на кухне с заварником, Павлюков вдруг страстно захотел узнать, что же привело к нему Екатерину Семеновну. Наверное, она тоже хотела бы все забыть, и лишь что-то очень неординарное могло заставить ее прийти к нему, свидетелю того ночного ужаса.
Чай был разлит, в вазочку положено варенье, покупное, правда, и не варенье даже, а венгерский конфитюр, но и это было необычно для холостого мужчины.
— Простите меня за вторжение, — сказала Миронова, когда все светские условности были соблюдены. — Можете выгнать меня, я не обижусь. Мне просто больше не с кем поговорить.
— Что вы, что вы, — запротестовал Павлюков. — Я и не подумаю вас выгонять. Екатерина Семеновна, что случилось?
Миронова прерывисто вздохнула.
— Скажите, это на самом деле было? — спросила вдруг она.
— Было, — глухо проговорил Павлюков, глядя на чашку с дымящимся, красно-коричневым напитком и подумав вдруг о том, что по интенсивности и глубине цвета чая знатоки судят о насыщенности его вкуса.
Миронова внезапно схватила его за руку так резко, что чуть не опрокинула чашку.
— А может, нет? Может, нас опоили? Существуют же всякие наркотики, галлюциногены. Уж я-то знаю, как они способны…
— Все это было на самом деле, — четко произнес Павлюков, не вырывая у нее руки и глядя ей прямо в глаза. — Но это не та тема, о которой стоит кому-нибудь рассказывать.
— Я понимаю, конечно, я понимаю, — заторопилась Миронова и отпустила его руку. На скулах ее вновь загорелись красные пятна. — Я все понимаю, просто… — тут ее голос снизился до шепота, — мне до сих пор не вериться.