Голубь над Понтом (сборник)
Шрифт:
Ксифий вскочил и с ненавистью посмотрел на латинянина. Разговор превратился в пьяную ссору. Мы и заметить не успели, как вино отуманило наши головы. Ксифий кричал:
– Не важно, какими способами достигается победа! Оружием или хитроумием логофетов. Важно, для чего проливается кровь. Ромеи проливают ее ради истинной церкви. Мы – ромеи, сиречь римляне!
– Какие вы римляне, – не уступал юноша, – вы вонючие греки, а не римляне. Это мы римляне, и наш господин – император священной римской империи!
– Вы не римляне, а ломбарды, франки, саксы.
– Пусть! Но тогда для нас «римлянин» ругательное
– А вы будете гореть в геенне!
– Это вы будете гореть и щелкать зубами, глядя, как мы наслаждаемся в раю. Ваш патриарх носит паллий по милости папы. Захочет папа…
– Ну, потише, – наступал Ксифий, – скажу кому следует, и вас бросят в темницу.
– Подумаешь, герой! – не отставал итальянец, – любому варвару готовы продать своих принцесс.
Он намекал на переговоры с русским князем. Об этом говорил весь город.
– Еще посмотрим!
– А болгарам вы не отдали дочь Христофора?
– Во-первых, она не была Порфирогенитой, во-вторых…
– Во-вторых, вы все лжецы и обманщики. Все ереси от вас…
Я был пьян, как последний корабельщик. Обняв голову руками, я сидел за столом и не находил слов, чтобы достойно ответить заносчивому мальчишке. Что он знает о римлянах! Где ему понять величие нового Рима! Не станет нашего Рима, и вечная ночь наступит на земле! Но врата ада не одолеют церкви! Может быть, скоро затрубят трубы ангелов, и тогда мы будем вознаграждены за наши страдания…
К ссоре прислушивались другие посетители. Какой-то пьяный человек подзадоривал рыжеусого наемника:
– Пойди и ударь его в харю!
Но опытная в таких делах старуха уже шептала своим девчонкам, показывая на нас пальцем. Полная женщина охватила юношу руками, привлекала к себе.
– Идем со мной! – звала она. – К чему эти споры?
Ее бесстыдно короткая одежда обнажала полные белые ноги. Она была соблазнительна.
Ксифий вцепился в нее. Итальянский юноша не отпускал добычу, плакал пьяными слезами. Другие женщины тормошили осовевших купцов. Я смотрел на эту суету помутневшими глазами и повторял:
– Анна! Анна!
Ко мне приблизилась смугловатая блудница, почти девочка, с ослепительными зубами. Ресницы ее дрожали. Я услышал шепот…
– Пойдем!
– Куда? Оставь меня, мне хорошо здесь! Анна! Анна!..
– Пойдем, – настаивала она, – что ты говоришь? Меня зовут не Анной.
– Как же тебя зовут? – спросил я заплетающимся языком.
– Тамар.
Тамар – значит пальма. Стройное дерево, покачивающееся от дуновения малейшего ветерка. Тамар…
Мне было хорошо, грустно от вина, оттого, что я губил свою душу, оттого, что у меня не было никакой надежды на спасение. Казалось, вино сняло с меня все путы. Тоненькая Тамар влекла меня куда-то, и я покорно шел. В лупанаре кричали и шумели люди: кувшин, брошенный каким-то забиякой, с грохотом ударился о стену и разбился на мелкие черепки…
– Идем, идем, – шептала Тамар.
В проходе, в который выходили каморки любви, за жалкими занавесками слышались стоны и вздохи страсти.
– Не здесь, не здесь, – сказала женщина и увлекла меня на темный двор.
Мы очутились в каком-то вонючем помещении. Под ногами шуршала солома. Может быть, это был хлев. Или курятник? Вокруг стояла кромешная тьма, в этой темноте я ловил ноги
– Что с тобой? Что с тобой? – повторяла она.
На рассвете я покинул ее, утомленную любовными ласками. Горбясь и скрежеща зубами, я прошел галерейкой и спустился в вертеп. В лупанаре пахло кислым вином и человеческой блевотиной. Под столами храпели пьяные корабельщики. Ласки Тамар теперь казались мне омерзительными, женское тело – повапленным гробом, полным гниения. За что мы любим его, потное и влажное? Какая сила влечет нас к нему, не омытому после отправления естественных надобностей?
Как вор, оглянувшись по сторонам, я вышел на улицу и направился домой.
Наконец, посадив на корабли 600 воинов, – это было все, что мог дать доместик схол, – погрузив военные припасы, сосуды с огнем Каллиника и 2 000 медимнов пшеницы, на тот случай, если были пусты зернохранилища осажденного города, вознеся молитву Господу, сотворившему небо, землю и морские воды, мы подняли паруса и вышли проливом святого Георгия в страшное море – Понт Эвксинский. Семь дромонов, пять хеландий и два корабля, купленных у венецианцев, полетели на одоление врагов.
Меня провожали напутственными речами и благословениями. Накануне отплытия базилевс принял меня и разъяснил, как я должен был поступать во всех вероятных случаях. Димитрий Ангел стоял на пристани и долго махал мне рукой. Озаренный Авророй купол святой Софии, розовый и совершенный, уплывал в облака. Одна за другой скрывались башни, купола, здания.
Корабли медленно прошли мимо Диплоциониума, и вот уже свежий ветер наполнил упругим дыханием огромные паруса. Я шел на первом дромоне. Его имя было «Двенадцать Апостолов». Паруса его были красные, и на корме трепетала пурпурная хоругвь с образом Пресвятой Богородицы, Охранительницы наших стен и кораблей. На помосте стояли мои спутники – магистр Леонтий Хризокефал, с которым не разлучала меня судьба, и вновь назначенный стратегом понтийской фемы патриций Никифор Ксифий, которого я упросил послать в Херсонес, чтобы заменить меня, если суждено было мне погибнуть преждевременно. Иерей в золотом облачении сжимал тонкими пальцами серебряный крест; диакон, держа в одной руке кадило, другой поднимая орарь, произносил великую ектенью. Корабельщики грубыми и нестройными голосами пели: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!»
Позади двигались другие корабли, и с них тоже доносилось пение в ответ на наши молитвы. Огибая пустынный мыс, шли за нашей кормой величественные дромоны: «Жезл Аарона», «Святой Иов», «Победоносец Ромейский» и другие.
Корабли шли семь дней и семь ночей. Чтобы сократить путь, мы не придерживались обычая торговых кораблей плыть вдоль западного берега, мимо Месемврии и устьев Истра, а повернули на восток, миновали Гераклею и Амастриду, которую называют Оком Пафлагонии, и у мыса Карамбиса пошли на полярные звезды, перерезая Понт, пользуясь светилами небесными, как предписано для мореплавателей в Альмагесте. Путь был рискованный, чреватый бурями, но мы положились на волю Господа, вручили ему наши трепетные души.