Голубь над Понтом
Шрифт:
– Как жить бедным и убогим? Суди сам, милостивец! Подати житные да еще подымная, по три фолла с дыма. Потом пастбищная – энномион. Да десятина меда, приплода свиней, овец. Да еще подушная...
– За право дышать воздухом, – прибавил другой поселянин.
– Вот именно, что за воздух!
Второй поселянин долго и с видимым удовольствием, кривя рот, чесал спину. Первый прибавил со вздохом:
– А что на земле творится! Пятнадцать тысяч ослепили...
В окрестностях было враждебное нам население – тайные богомилы, еретики. Они своими гнусными устами отравляли победы благочестивого. Они смотрели на нас суровыми глазами, осуждая за кровопролитие.
Я сел на коня и отъехал прочь. Проезжая мимо словоохотливого поселянина, я взглянул на него. Обыкновенное деревенское лицо, обветренное непогодой, огрубевшее от дождей и снега. Копна нечесаных волос над низким лбом, длинный нос, бороденка, тощая шея. Вероятно, эта покосившаяся хижина принадлежала ему, и, может быть, дети, смотревшие с любопытством на моего прекрасного коня, были его дети, полуголые, с запачканными рожицами. Полуголодная жизнь таких – есть прозябание. Сколько людей влачит подобного рода существование, ест впроголодь, спит на соломе, в холоде и в темноте, завися от малейшего своеволия соседнего богатого человека! И все-таки они не желают расстаться даже с такой жизнью. А где мужественный Никифор Ксифий? Где благородный Константин Диоген? Где Евстафий Ангел и другие герои? Их уже нет с нами.
Поселянин посмотрел мне вслед,
– Вздыхаешь, приятель? Вздыхай, вздыхай! Мы тоже вздыхаем. Тебе лень сделать маленькое усилие, чтобы возвыситься над ничтожеством. Мы должны жезлом гнать тебя на поля сражений. Чего вы боитесь? Смерти? Но ведь умер же с мечом в руке Никифор, ставший мне братом. Упал рядом с ним Евстафий Ангел, человек с такой нежной душой. Умер другой Ангел, в Самбате, окрыленный строительными мечтами. Под сенью русских дубов лежит в мраморной гробнице Анна, дщерь базилевса, сия вторая Галла Плацидия, супруга варвара, в конце концов пленница... Их души вознеслись к небесам, ликуя и внимая пению ангелов. А ты говоришь, что твоя душа – пар?
Впереди раздались крики воинов. Они увидели благочестивого и приветствовали его рукоплесканьями и грубыми голосами.
– Многие лета, автократор ромейский...
Толпы народа смотрели на триумфальное шествие, на блистающее оружие воинов, на коней базилевса под пурпурными покрывалами. Шепот ужаса пробегал по толпам:
– Болгароубойца! Болгароубойца! Ослепитель! Герой!..
Крики ромеев росли, превращались в бурю. Я ударил коня плеткой и поскакал к Василию, чтобы разделить с ним его славу, страшные грехи, которые он взвалил на себя, его одиночество...
1937. Париж.