Голубая акула
Шрифт:
Сипун, угрюмый и непримиренный, обосновался за шкафом.
— В «ермитаже» засел, — осуждающе высказалась по этому поводу Домна Анисимовна. — Сокол с места — ворона на место!
О, людская непоследовательность! Казалось, мадам Марошник терпеть не может Корженевского. Особенно с тех пор, как он позволил себе так вольно сострить насчет доктора Маргулиса. Но поговорка про сокола и ворону, сожаление об оскверненном «ермитаже» явственно свидетельствуют, что Домна Анисимовна кое-что смыслит.
— А как же? — сказала Муся, когда услышала об этом. — У Домны,
Ольга Адольфовна, отчаявшись, вовсе перестала делать ей замечания. Тем более что они лишь подливают масла в огонь: девчонка начинает требовать, чтобы ей объяснили, в чем она не права по существу предмета. Что до почтения к старшим, она его вовсе не признает:
— Если дурак или гад прожил гадом и дураком семьдесят лет, почему я должна уважать его больше, чем тогда, когда он успел просмердеть всего лет пятнадцать?
Та же Домна принесла на хвосте слух, что кандидатура нового конторского начальника уже утверждена. О нем самом ничего пока не известно, кроме того, что у него внушительные усы и он носит двойную фамилию Плясунов-Гиблый.
— Везет нам с благозвучными фамилиями, — заметила Ольга Адольфовна. — То был Армяк-Зипун, теперь этот… Одного не пойму: если уж судьба обошлась с человеком так ехидно, почему не отбросить Гиблого и не остаться просто Плясуновым?
— Вероятно, славные фамильные традиции и гордость рода Гиблых не допускают этого, — предположил я.
Мы злословили подобным образом на обратном пути со службы. За окном вагона стояла темень. Ничего не поделаешь: время года… Я с детских лет не любил осени. Ее особую щемящую прелесть я научился чувствовать лишь тогда, когда встретил Елену. Это ведь произошло осенью. Волшебный свет нашей встречи так преобразил безотрадную пору увядания, что и поныне мою душу странно трогает рисунок обнажившихся черных ветвей на пасмурном предзимнем небе, шелест высохшего бурьяна на пустырях, монотонный шум обложных осенних дождей…
О чем бишь я? Да, так, стало быть, ехали мы домой и разговаривали. Мне всегда нравилось общество госпожи Трофимовой: ее ясное красивое лицо, ласковая улыбка, речь, всегда разумная и часто не чуждая веселья. На сей раз, однако, ее что-то смущало. Я это чувствовал, но, не понимая причины, никак не мог ей помочь.
А она вдруг начала рассказывать, какие были в Харькове замечательные кондитерские Дирберга и Пок, как они между собой конкурировали, как из-за этого неистового соперничества качество лакомств без конца улучшалось, превосходя уже всякое разумение, так что гурманам было впору сойти с ума от блаженства, хотя, правда, эта благодать была все же довольно дорогой. Кондитерские были изысканны, не чета обычным с их неизбежным рогом изобилия на вывеске, до чего ни Пок, ни Дирберг, конечно, не снизошли бы…
Я подавил вздох, вспомнив блиновское «Пригубьте!», милый рог изобилия, некую встречу накануне Рождества… а все-таки у Ольги Адольфовны душа не на месте. Болтает, улыбается беспечно и тем не менее куда-то клонит.
— Особенно
— Ай да Подобедов!
— Он всегда славился легкомыслием. Кстати… — кажется, она наконец решилась, — Николай Максимович, я очень боюсь, что вы сочтете меня бесцеремонной, но… Знаете, мы с Мусей успели привязаться к вам. Ваше благополучие нам далеко не безразлично, и ваши недомогания нас тревожат. В последнее время они несколько участились, и мы… то есть я…
— Спасибо, — сказал я и в порыве благодарности сжал ее маленькую, почти не загрубевшую ручку. — Честное слово, я очень тронут. Не надо обиняков, говорите прямо.
Она кивнула с явным облегчением:
— Хорошо. Так вот, я прошу вас показаться еще одному врачу. Это моя близкая приятельница. Она работала с покойным мужем. Ее главная специальность — хирургия, но муж говорил, что она прекрасный диагност и могла бы стать одним из лучших харьковских терапевтов.
— Вы не доверяете Подобедову?
— Как бы вам сказать… Подобедов опытный врач, но… Во-первых, я долго вращалась в медицинских кругах и знаю, что каждый врач ошибается. Даже самые лучшие. Они делают это реже прочих, и все-таки с ними это случается. И потом, в Подобедове есть что-то такое… ни Богу свечка, ни черту кочерга! — заключила она раздраженно.
Я про себя ахнул. Она применила к Владиславу Васильевичу то же определение, что я — к Легонькому! Такое совпадение не могло быть случайным. Значит, сходство между ними не только плод моего воображения…
— Да, — заявил я с твердостью. — Пусть ваша знакомая посмотрит меня. Спасибо вам большое за заботу.
Смешно, конечно. Ребяческий недостойный каприз. Но мне совсем расхотелось быть пациентом Подобедова.
Надежда Александровна — так зовут моего нового доктора — осматривала, выслушивала и выспрашивала меня долго. Гораздо дольше Владислава Васильевича. Лоб ее был сосредоточенно нахмурен, и она не пыталась развлекать меня болтовней, что было в обычае Подобедова.
Закончив осмотр, она присела у стола и задумалась. Свет лампы падал на ее каштановые с легкой проседью волосы в тугих естественных кольцах, оставляя в тени склоненный профиль. Надежда Александровна не была ни молода, ни красива. Но сейчас игра света и тени возвратила ее облику утраченную юность.
Я увидел чистое, решительное лицо эмансипированной идеалистки ушедшего века. Среди человеческих разновидностей эта — одна из самых милых когда-то моей душе. Они отжили, не успев состариться, как отжило все мое поколение и те, кто пришел несколько раньше нас.